Середина сентября в Вашингтоне. Дни еще хранят тепло уходящего лета, но ночи уже обжигают ледяным дыханием. Лес замирает, погружаясь в сумрак, словно готовясь к долгой, безмолвной войне. Именно в это время, когда природа готовилась к смерти, Энсел должен был вернуться к жизни, или хотя бы сделать вид. Время охоты в поместье Вергеров. Ритуалы, традиции, вся эта чертова показуха – Энселу было плевать с высокой колокольни. Но у этой пьесы был свой режиссер - Винсент. И Энсел Вергер, словно дрессированный зверь, должен был исполнить роль послушного наследника. Шаг влево, шаг вправо – и в глазах Винсента вспыхнет ледяное презрение. Для Энсела это было страшнее любой боли, ведь презрение отца подтверждало его несостоятельность. Даже рана от пули не так мучила, как этот взгляд, полный разочарования. Даже кошмары не были так реальны.
Но была и другая сторона. Теневая сторона. То, что он тщательно скрывал даже от самого себя. Призраки детства, затаившиеся в густом запахе хвои и дыма костра. Когда-то, когда он приезжал сюда с отцом, это были запахи свободы, запахи безмятежности. Сейчас – горькое напоминание о том, что все хорошее рано или поздно заканчивается. О том, что мать никогда не вернется, о том, что в этом мире не стоит доверять никому. Его мир – это мир, где деньги – это оружие, а милосердие – слабость, которую нельзя себе позволить. Поэтому охота, со всей ее жестокой прямотой, казалась ему способом сбросить оковы. Способом проверить себя на прочность. Игра с дичью, но и игра с собственной совестью. Игра, в которой цена проигрыша – чья-то смерть. И проигрывать он не собирался
В этом году охота была жизненно необходима. Плечо ныло, но Энсел плевал на это. Главное – сбежать. Сбежать от лицемерия и напоминаний о слабости. От этого взгляда отца: “Я и не ждал иного”. Чтобы заглушить это, ему нужен - адреналин, кровь, власть – вот его лекарство! Доказать – прежде всего себе – что он Энсел Вергер, а не жалкая тряпка. Он возьмет свое по праву, а не попросит подачку. Тот, кто выживает вопреки всему, кто выгрызает свое место под солнцем! Он заставит боль замолчать своей яростью. Он докажет отцу, что он достоин. Достоин наследия, достоин быть его преемником. Он будет лучшим. Или умрет, пытаясь доказать это, но не отступит.

Утро выдалось холодным и туманным, словно природа решила создать декорации для какой-то гадости. Энсел, скрестив руки на груди, прислонился к капоту своего зверя – начищенного до блеска джипа, грозно стоявшего перед особняком Вергеров. Машина, как и многие его игрушки, была способом заявить о себе, о своей власти, пусть пока и неполной. Мощная, дорогая, кричащая о его статусе – как и все, что он любил. На нем была добротная одежда: куртка Barbour, в которой он чувствовал себя уверенно, как должно охотнику, видавшие виды ботинки, готовые к любой грязи, и легкий дискомфорт в плече – куда же без напоминания, что он не всесилен.
В воздухе висела нервная суета. Папашины прихвостни сновали туда-сюда, загружая снаряжение в багажники. Отец, как всегда, был безупречен: идеально выглаженный твидовый костюм, жесткий взгляд, выдающий его хладнокровие. Он был всем, чем Энсел хотел стать. Отец бросил мимолетный взгляд в его сторону, почти не заметив его присутствия, и Энсел почувствовал, как внутри все сжалось. Он все еще был зол на него из-за той выходки. Конечно, для отца он был всего лишь красивой оберткой, а этот паршивец взял и повредил её. Теперь, казалось, их отношения откатились еще дальше назад. Одобрение Винсента было недостижимой наградой, но Энсел отчаянно жаждал его.
Аслан появился из ниоткуда. Энсел аж дернулся, когда тот открыл багажник, чтобы загрузить их вещи. Он так залип, прожигая взглядом спину отца, его ледяную неприступность, что совсем потерял бдительность. И вот опять этот взгляд. Аслановский. Полный какой-то собачьей преданности, тревоги, с примесью… чего-то еще, от которого Энсела передёргивало. Энсел не хотел разбираться, что это. Да какого черта, в конце концов?! Сука, да, он рискуя жизнью, заслонил его собой от пули, сыграл в гребаного героя! Импульс, порыв – сам толком не понял, зачем полез под пулю. Но прошло уже два месяца! Шестьдесят чертовых дней! Хватит сверлить взглядом, словно он, Энсел Вергер, конченый идиот, которого нужно оберегать от каждой кочки! Хотелось рявкнуть “Отвали!”, но он сдержался, вспомнив вчерашний вечер. Закончилось все дерьмово. Когда Аслан в сотый раз за день принялся ныть, чтобы Энсел остался, “подумал, отдохнул”, его сорвало к чертям. Выпалил все, что накипело. Что это не его собачье дело. Что Аслан здесь никто. Просто гребаный слуга, который должен выполнять приказы и заткнуться.
Сейчас, в глубине души, Энсела грызло червячком чувство вины. Но он давил его, как таракана. Иначе – признать свою слабость. Сегодня они молчали. Аслан держался в стороне, словно Энсел был заразным.
Как же его всё это бесило! Этот собачий взгляд Аслана, вечное отцовское недовольство, словно кислота, разъедающая душу. Винсент душил его своим контролем, держал на коротком поводке, словно он не наследник огромной империи, а какая-то комнатная собачка. А Энсел… Он задыхался! Ему нужна свобода, власть, признание! Доказать своему старику, что он не просто “сынок”, а настоящий Вергер, достойный занять его место на вершине. Но отец упрямился. Сомневался. Не верил. Считал его слишком горячим, слишком импульсивным. А Энсел… Энсел собирался заткнуть ему рот. Сегодня. На этой охоте. Он вырвет победу зубами, если потребуется. Докажет, что он способен на всё.
Энсел резко оттолкнулся от капота и, не сказав ни слова, прыгнул за руль своего джипа. Мотор взревел, словно дикий зверь, выпущенный из клетки. Аслан едва успел запрыгнуть на пассажирское сиденье. Энсел выжал газ, и машина, взвизгнув шинами, сорвалась с места, оставив на идеально ухоженной гравийной дорожке черные полосы. Он не хотел выпендриваться, но и незамеченным оставаться не собирался. Пусть папочка увидит, что он, Энсел, не какая-то тень, послушно плетущаяся за ним. По правилам, первым в охотничий дом должен прибыть хозяин – Винсент. Но Энсел плевал на правила. Он придет первым, чтобы застолбить территорию, чтобы показать, что он здесь не для массовки.

До охотничьего дома ехать пришлось часа три. Сиэтл остался позади, и машина нырнула в бескрайние леса Вашингтона. Шоссе сменилось разбитой грунтовкой, и пейзаж сразу стал другим – диким, настоящим. Энсел вёл джип уверенно, словно он и машина были одним целым, чувствуя каждую кочку, каждую яму. Он знал эту дорогу как свои пять пальцев. Аслан молча смотрел в окно, сканируя лес взглядом, словно выискивал невидимую угрозу.
Не просто дом, а целая усадьба, сложенная из могучих брёвен. Огромное здание, пропахшее деревом и дымом костра, словно вынырнувшее из сказки, с широкой террасой, охватывающей три стороны. Он возвышался на небольшом холме, словно король, окидывая взглядом зеркальную гладь озера, окруженного непроходимым лесом.
Внутри царил какой-то странный микс: деревенская простота и дорогая отделка, будто кто-то пытался усидеть на двух стульях сразу. Огромный камин в гостиной, увешанный охотничьими трофеями, недвусмысленно намекал на силу и власть хозяина. Кожаные диваны, в которые так и хотелось провалиться после долгой дороги. Массивные столы из дуба, ждущие принять шумную компанию и крепкие напитки. На стенах – картины с охотничьими сценами и пейзажами Вашингтона. Кухня, напичканная всякой техникой, дымилась работой – повара готовили приветственный ужин. И винный погреб – настоящая пещера сокровищ, забитая дорогими бутылками. В доме куча спален, каждая со своей ванной и видом на озеро или лес. Все для того, чтобы гости чувствовали себя комфортно, пока их не выпустят на охоту.
К обеду погода разгулялась. Солнце, словно насмехаясь над утренней хмурью, выкатилось из-за туч, заливая всё вокруг ярким светом. Но Энселу было плевать. Настроение его ничуть не улучшилось. Не дожидаясь никого, он сразу же направился в свою комнату, на верхнем этаже, игнорируя урчание в животе, требовавшее обеда.
Он рывком стянул куртку, бросив её куда-то на стул – да хоть на пол, ему было плевать. Затем рухнул на кровать, словно подкошенный. “Вздремнуть бы, – пронеслось в голове, – чем больше посплю, тем больше сил будет на предстоящую охоту”. Как обычно, их вылазка планировалась на раннее утро, когда лес ещё спит, а добыча наиболее уязвима. Но Энсел прекрасно знал: сна ему не видать. Днём, в светлое время суток, сон никогда не приходил к нему по зову. Разве что в те редкие моменты, когда болезнь выматывала его до предела, или когда он балансировал на грани физического истощения. В голове роились мысли, клубились амбиции, терзали сомнения, требуя немедленного выхода. А сейчас, как назло, в голове царила такая буря, что о покое не могло быть и речи. Ни в одном, черт побери, глазу!
В дверь постучали. Энсел даже не шелохнулся. Знал, кто там. Конечно, теоретически, это мог быть кто-то из работников, но нет. Он узнал этот стук. Четкий, уверенный, но одновременно сдержанный. Как и сам Аслан. И вот ведь парадокс: с одной стороны, Энсел хотел видеть его, а с другой – яростно сопротивлялся этому желанию. В отношении Аслана у него всегда клубились какие-то мутные, противоречивые чувства, словно змеиный клубок под кожей. Но особого выбора у него не было, как ни крути. Отцовский приказ, словно клеймо. Аслан, словно тень, привязан к нему, повсюду сопровождает, будто долбанная персональная нянька, оберегающая от всего на свете. Хотя… Энсел усмехнулся про себя. Только вот как оказалось, не всегда. Иногда приходилось и самому вставать у него на пути, принимая пули на себя. И это бесило еще больше.
Энсел скривился в усмешке. Блять, вот же ж клоунада.
– Входи, – буркнул он, даже не соизволив повернуться. С заведенными за голову руками он продолжал лежать и пялиться в потолок, словно это самое интересное занятие на свете. Демонстрируя полнейшее, ледяное безразличие. А внутри всё кипело.

Энсел продолжал пялиться в потолок |пиздец какой потолок охуенный|, игнорируя само существование Аслана. Шум, который издавал Аслан, был до боли предсказуемым. Конечно же, еда. Этот тип знал его, как облупленного. Знал, когда Энсел голоден, когда зол, когда нуждается… в компании. Но хуже всего было то, что Энсел стал замечать: он тоже понимал Аслана без слов. И это, блять, бесило до зубовного скрежета. Сам Аслан, казалось, был вечно голоден – не только физически, но и, как казалось Энселу, в каком-то странном, неутолимом смысле. Энсел скривился. Если бы не их ебаный метаболизм и эти проклятые тренировки, то сегодня охота, весьма вероятно, велась бы на них. На них – жирных, неповоротливых, как откормленные кабаны, не способных унести ноги от собственной тени. Где-то он видел фильмы, в которых сильные мира сего охотятся вовсе не на зверей… На мгновение Энселу представилась зловещая картина, в которой Аслан – дичь на его изощренном сафари. Было бы забавно.
И вот, Аслан нарушил молчание. Энсел поморщился |да, чтоб его, скоро морщины из-за этого гаденыша появятся|. Сука. Этот тип просто не мог не влезть со своими “охуенными комментариями”, всегда в тему, всегда не вовремя, словно сорняк, пробивающийся сквозь асфальт. Энс метнул взгляд, в котором уместилось все: от презрения, граничащего с ненавистью, до острого желания разбить ему лицо. “А тебя ебет?” - прозвучало в его глазах, ледяным проклятьем, выражающим усталость, злость и нежелание дышать одним воздухом с этим человеком.
Честно? Сейчас ему было абсолютно плевать. На всё. На то, кем он, по их ебаному мнению, являлся. На всех этих лицемерных ублюдков, которые скоро заполнят это проклятое поместье Вергеров, чтобы сыграть в свою мерзкую игру. Сейчас он был готов разрушить все вокруг. Ярость, словно лава, бурлила в его жилах, требуя выхода, грозя разорвать его изнутри. Хотелось взять ружье, да хоть прямо сейчас уйти в этот проклятый лес, чтобы просто стрелять, стрелять, пока не кончатся патроны. Может, только так он сможет хоть немного усмирить этот невыносимый гнев, который сжирал его изнутри, как ржавчина, разъедающая металл.
А Аслан, этот назойливый комар, всё зудел, сыпал своими “охуительными предложениями”. Аслан, блять. Твою мать. В голове Энсела вдруг вспыхнула картина: он хватает ружье, засовывает ствол в глотку Аслану - глубоко, чтобы глотнул железа по самые гланды. А потом - приклад, плотно, чтобы даже пошевелиться не смог. Один резкий удар – и тишина. Вечная, блять, тишина. И в этой тишине – умиротворение.
Пока в голове Энсела разворачивалась эта восхитительная картина возмездия, и, он готов был поклясться, что на его губах в этот момент расцвела зверская улыбка, в лицо ему прилетела подушка.
— Чего, блять?! - вырвалось у него.
Инстинктивно отбросив подушку прочь, Энсел в полном шоке уставился на Аслана. Тот, с абсолютно непроницаемым лицом, на полном серьезе объявил, что сейчас они, |ВНИМАНИЕ!!!|, будут проводить бой подушками. Энс, совершенно ошарашенный абсурдом ситуации, не успел даже осознать, что происходит, как Аслан, воспользовавшись его замешательством, уже вскарабкался на кровать и огрел его еще парой ударов куда-то в живот.
— Сука, - только и прошипел Энсел, и в этот момент в его голове словно что-то переключилось.
Он молниеносно схватил отброшенную подушку обеими руками и изо всей дури принялся колошматить Аслана. Без разбора, куда попадет, лупил, как бешеный кролик-энерджайзер. В этот миг все остальное перестало существовать. Ненависть к отцу, ноющая боль в плече, вся эта проклятая охота, этот мерзкий ритуал, эта игра в наследника, которая уже порядком заебала. Ярость, словно дикий зверь, сорвавшись с цепи, вырвалась на свободу. Всю свою накопившуюся злость он теперь направлял через эту несчастную подушку на этого, как назло, довольного придурка.
Наволочка, естественно, начала предательски сползать. Удерживая равновесие на коленях на кровати, Энс продолжал неистово лупасить Аслана, выкладываясь по полной. И вот, в какой-то момент, подушка, не выдержав такого зверства, с треском лопнула, разлетевшись в клочья. Вместе с очередным яростным замахом в воздух взметнулось облако перьев, которые теперь хаотично кружились по всей комнате. Энсел, отбросив истерзанную подушку, тут же перехватил свежую и обрушил град новых ударов на Аслана, не давая ему перевести дух.
Злость, бурлившая внутри, требовала выхода не только в ударах, но и в словах. Раз уж этот гребаный слуга первым начал… Энс не останавливаясь, выплюнул:
— Слуга? Да ты, Аслан, никакой не слуга. Ты… - он запнулся, ища самое точное, самое болезненное определение. — Ты… часть интерьера. Как эта кровать, как эта комната, как всё это проклятое поместье.
Слова хлестали, словно осколки разбитого зеркала, раня и его самого. Он хотел, чтобы Аслан почувствовал… что? То, чем он сам себя ощущал: вещью, предметом, красивым, возможно, полезным, но совершенно бездушным.
Каждая подобная мысль лишь подливала масла в огонь ярости, вздымая ее до неимоверных высот. Бой подушками превратился в ожесточенную схватку, где не было ни правил, ни жалости. Так могло показаться со стороны. Да, в глазах Аслана плескался вызов, он принимал удары, отвечал, но словно бы приглушенно, поддавался, и это бесило еще больше. Глядя на него, Энс вдруг осознал, что уже давно не видит перед собой слугу. Он видел лишь отражение себя самого, кривое, пугающее, но до боли знакомое. Человека, который, быть может, видел его насквозь. И эта мысль, словно ледяная игла, пронзила самое сердце, оказавшись куда страшнее любой физической боли. Черт бы его побрал за эту чертову проницательность.
Эти проклятые мысли, как плесень, заполонившие разум, напрочь лишали его концентрации. Аслан, тесня его к краю кровати, казался тенью, двойником, гипнотизирующим Энса, пока тот тупо таращился на него, словно на свое отражение в мутном зеркале. В секунду слабости, он опустил подушку, и Аслан, словно хищник, воспользовался моментом. Удар обрушился всей своей мощью точно в больное плечо. Взрыв. Мир рассыпался на осколки, и Энс вдруг понял, что выражение “искры из глаз” – это не просто слова. Боль пронзила не только плечо, но и, казалось, выжгла насквозь каждую клетку тела. Потеряв опору, он рухнул на пол с оглушительным грохотом, спина отозвалась дикой болью, а рука инстинктивно прикрыла больное место. Время остановилось. Секунда? Вечность? В ушах стоял невыносимый звон, перед глазами плясали черные точки, дыхание работало только на вдох. Это… это проклятое дежавю. Тот же самый ад, ту же самую боль он уже однажды испытал, когда получил эту гребаную травму.
Сквозь пелену звона в ушах он начал различать чей-то голос и ощутил прикосновения. “Ну кто же это мог быть, блять…” - промелькнула мысль, и с ней же вернулось понимание осознания реальности. Он не вслушивался в то, что бормотал Аслан, но его прикосновения уже через секунду начали вызывать ярость, и он попытался оттолкнуть его свободной рукой.
— Блять, свали с меня, – прохрипел он, но звук вышел жалким, словно он пытался сдвинуть Эверест зубочисткой.
— Я сказал, отвали от меня! – взревел он и, наконец, сумел отпихнуть парня, привалившись спиной к кровати.
Ничего серьезного. Просто эта гребаная травма все еще слишком уязвима. Но еще уязвимее оказался его гребаный больной мозг, забитый всякой ненужной хуйней, о которой он, блять, не должен думать.
А затем, в воцарившейся тишине, грянул гром. Точнее, утробное рычание его желудка, настолько громкое и нелепое, что на мгновение разорвало ткань напряжения. И тут Энса прорвало. Смех вырвался наружу, дикий, безудержный, несмотря на боль в плече, которое он все еще прижимал рукой. Он смеялся до слез, до рези в животе, до новой волны боли, простреливающей плечо. Но смех никак не хотел останавливаться. Давно он так не смеялся. Возможно, этот взрыв хохота помог ему даже больше, чем бой подушками, отпустив то, что мучило его все утро. Перестав смеяться, он поднял взгляд и встретился с растерянным лицом Аслана.
— Что ты вылупился? Еще не сожрал все, что притащил?

“Ага, блять, доешь. Щас прям. Сам с голоду подыхаю”, – подумал Энсел, хватая с подноса буррито. Все еще теплые, заразы. На вид – вполне сносные. Это был, наверное, самый сочный буррито в его жизни, если верить вкусу: напичканный мясом, рисом, фасолью и каким-то адским, но аппетитным соусом. Забив на все свои принципы, на эту хрень про здоровое питание, Энсел вгрызся в него с такой жадностью, словно три дня не ел. Боль в плече тут же отошла на второй план, да и вообще все мысли, кроме одной: “Как же это, блять, вкусно.”
Нажравшись этой убийственно острой пищи до отвала, они, оставив за собой прямо скажем, срач: перья, клочья, развороченная постель - переместились в девственно чистую, гостевую спальню.
— Окей, покажи мне, на что способен, – бросил Энс, плюхнувшись на мягкий диван. — Только потом не ной, когда я тебе задницу на британский флаг раскрашу, понял?
Вся игра превратилась в избиение младенца. Аслан, конечно, пытался что-то там изобразить, выдать пару случайных ударов, даже, пару раз попал. Но все это было как блоха у слона.
“Вот же упертый баран. Даже поддаться не может”, – подумал Энсел, вколачивая очередную серию ударов в виртуальную тушу Аслана. Да что уж там, у Энса было больше опыта, быстрее руки, но, главное, больше ярости. И он сливал этот гнев в игру.
Кровь, кишки, расчлененка – красота. На экране все выглядело сочно, ярко, как в лучших фильмах. Виртуальное насилие, как всегда, отлично помогало сбросить пар. И каждый раз, когда на экране появлялась надпись “Fatality”, у Энсела на лице растягивалась довольная, хищная ухмылка.
— Да, блять, вот так тебе и надо!
Но счастье продлилось недолго. Батя, как всегда, все обломал. Позвал на этот гребаный ужин, к этим лицемерным ублюдкам. “Твою ж мать”, – пронеслось у Энсела в голове. Он, конечно, понимал, что рано или поздно ему придется влезть в эту паутину, возглавить дело отца, заниматься тем же дерьмом, что и он. Но не сегодня. Не сейчас.
Когда он был маленьким, на эти тусовки его таскали как ручного зверька – показать гостям, похвастаться, типа, смотрите какой у меня наследник. А потом – пинком под зад, в детскую, чтобы не мешал взрослым дядям делать большие дела. Но мелкий Энс был любопытным пиздюком. Он сбегал из своей комнаты и прятался где-нибудь в углу, наблюдая за этими рожами. Мечтал когда-нибудь сидеть с ними за одним столом, на равных. А сейчас от одной мысли об этом тошнило. Хотелось просто взять и свалить. Прямо сейчас сорваться в этот проклятый лес и затеряться там, с концами.
Так, стоп, какого хрена он раскис? Это же, то, чего он так жаждал – влезть в этот свинарник, сидеть за одним столом с этими жирными ублюдками, чтобы отец, наконец, увидел его, признал своим и втащил в свой гребаный бизнес. “Соберись, тряпка!” – заорал он на себя мысленно. Кислая рожа? Забыть. Натянуть эту ебаную улыбку довольного сыночка, не бесить папочку и ублажать этих старых козлов.
Нарисовался, блять, один. Прилип, как банный лист. С какого хера эта свиное рыло к нему прилипло? Нажрался, что ли, падла? Но нет, Энс сразу поймал эти сальные взгляды, эти скользкие ухмылки. “Блять”. Неужели эта чертова дыра в плече сделала его мишенью? Эти жирные ублюдки думают, что Вергер-младший сломался? “Хуй им в глотку”, – зарычал про себя Энс, вцепившись в вилку так, что костяшки побелели и грозили треснуть. Он готов был воткнуть ее в эту гнусную рожу прямо сейчас, без предупреждения. Три… два… один… Но Аслан, черт бы его побрал, сломал весь кайф. Опередил, зараза.
Лес содрогается от свинячьего визга.
Энс от неожиданности чуть не подавился. Вилка выпала из ослабевшей руки и звякнула о пол, но кому какое дело? Все, как приклеенные, смотрели, как топор Аслана впечатался в стол, отделив руку от пальцев. “Вот это, блять, фокус”, – криво усмехнулся про себя Энс. Чтобы заткнуть этот визг, Аслан хватает эту жирную тушу за волосы и со всего размаху вколачивает его рожу в стол. “Эффектно”. Он знал, что Аслан – машина для убийств, но такие спонтанные перформансы вызывали… особый трепет.
Энсел исподтишка бросил взгляд на отца. Тот был непроницаем, но еле заметная усмешка выдавала его… удовлетворение. “Что и требовалось доказать”, – сухо подытожил Энс. Впрочем, он ни секунды не сомневался, что это представление разыграно по его личному сценарию. “Чертов сукин сын”, – подумал он, снова переключая внимание на Аслана. “Не предупредил, что сегодня будет шоу с топорами... Но, сука, как же это вовремя и… ахуенно.”
Аслан, как будто почуяв его восхищение, поднял голову от истерзанной туши и показал клыки в хищной ухмылке. Энс не ответил улыбкой, но его глаза наверняка блестели тем же первобытным азартом.
Энс просто залипал, как завороженный, от того, как Аслан действует. Не “работает”, а именно действует – с первобытной жестокостью и точностью хирурга. Он и сам не понимал, что его так цепляет в этом зрелище. То ли эта темная, животная энергия, которая исходила от Аслана волнами. То ли это холодное, расчетливое поведение убийцы, без лишних эмоций. Как будто что-то внутри него переключается, и все остальное перестает иметь значение.
Короче, Энс кончил, не отходя от кассы. Получил такой же лютый оргазм, как если бы сам вырвал той вилкой глаз вместе с мозгами этой жирной свиноте.
А теперь – обязательная программа. Отец разразился очередным потоком пафосных слов, в сотый раз доказывая, что он тут царь и бог. Как будто кому-то еще нужно было напоминать, что именно он держит всех за яйца. Но Аслан, на всякий случай, наглядно продемонстрировал, что бывает с теми, кто забывает о субординации.
Энс машинально влил в себя шот водки, обжигая горло, и тут же потянулся за вторым. В этот момент к нему подруливает его личный психопат и с каким-то маниакальным блеском в глазах кидает в водку… палец. Да, самый настоящий, окровавленный, с обрывками мяса и кости!
Энс подавил в себе желание блевануть, и с кривой усмешкой придвинулся к Аслану, вдыхая запах свежей крови и животного возбуждения, исходящий от него. “Конченый, блять, псих,” - прошептал Энс, касаясь его уха губами. Не дожидаясь ответа, он сорвался с места, вылетел с веранды, как пуля. Он знал, что Аслан дышит ему в спину, ощущал его хищное присутствие всем своим нутром. Этот гребаный адреналин сносил крышу почище водки.
Он шел, твердо зная цель. Знал, где его ждет развлечение. Свиней сегодня и правда было хоть жопой жуй, но жирными мордами за столом дело явно не ограничивалось. За домом, словно ироничная декорация к этому цирку, располагался небольшой загон. В нем копошились настоящие свиньи, хотя, по мнению Энса, самые отъевшиеся хрюкали тосты на веранде. Но сейчас было не до метафизики. Эти хрюшки – на черный день. Если охота пойдет не по плану, или если все покатится в ебеня. Своеобразный предохранитель от разочарования.
Подойдя к загону, Энс выковырял палец из опустевшего шота, словно вишню из компота, с отвращением швырнул рюмку в кусты и, не тратя времени на раздумья, вытянул руку с этим мерзким трофеем в сторону вопящей массы.
Повернувшись к Аслану, он бросил как бы между делом: — Ему бы язык отрезать, мрази этой, или яйца, чтоб не плодился. Но, знаешь, и указательный сойдет.
Энсел разжал пальцы, и окровавленная конечность шлепнулась прямо под рыло самой откормленной свинье. Та, не теряя ни секунды, вцепилась в нее, словно это последний шанс урвать хоть что-то в этой грязной жизни. Энс расплылся в довольной, ликующей ухмылке, наслаждаясь этим сюрреалистичным, мерзким, но до чертиков справедливым моментом.
Насытившись этим кратковременным зрелищем и, действительно, расслабившись, возникло лишь одно желание – найти островок тишины и покоя, где можно просто помолчать и ни о чем не думать. Но только подальше от этого дома.
— Идем, спектакль окончен, или кому-то надо еще отрезать чего-нибудь? — это был не вопрос, а лишь вялый подкол. Энс снова шагал впереди, Аслан – чуть сзади, как верный пес. Проходя мимо шумной веранды, он спонтанно схватил гитару, прислоненную к стене. Безумие, не иначе.
Они вышли к озеру выбрав самый дальний и уединенный пирс, подальше от дома и его пьяного гвалта. Энс первым уселся на край, снял обувь, подвернул штанины и свесил ноги, почти касаясь воды. Аслан молчаливо устроился рядом, а Энс, сделав вид, что не замечает его, уставился вдаль. С веранды доносились обрывки смеха и пьяных криков, но Энсел старательно отгонял их, погружаясь в тишину, отрешенно глядя в никуда.
Реальность ускользала, и, словно в полусне, взгляд его скользнул по лежащей рядом гитаре, и в голове не возникло ни одной другой мысли, кроме как взять ее в руки. Пальцы сами потянулись к струнам, извлекая из них сначала робкие, неуверенные звуки, а затем все более четкую и знакомую мелодию. Мелодию, которая словно просилась наружу, жаждала быть услышанной.
Энсел не был виртуозом. Когда-то, в детстве, он нашел гитару в доме и, не зная ни нот, ни аккордов, начал бренчать, сочиняя смешную песенку, которую потом пел на семейных празднествах под снисходительные улыбки взрослых. Отец оплатил ему уроки, но дальше уровня новичка Энсел так и не продвинулся, хотя мог неплохо исполнять те немногие мелодии, которые знал наизусть.
Сегодня он должен был не просто играть, а сломаться, потерять себя в этой песне, позволив словам захлестнуть его, низвергнуть все барьеры, стереть все предохранители.

Он не понимал и не хотел понимать, почему эта приторная песня, почему сейчас. Будто его самого не было, будто выбор делало нечто чужеродное, что-то, что обитало в самых мрачных глубинах его души.

Он пел негромко, но с надрывом, вкладывая в каждый звук частичку себя, всю свою накопившуюся боль и бессилие. С каждой строчкой он словно исповедовался, вытаскивая на свет божий все то, что так тщательно скрывал внутри.

Проще было сдохнуть, чем признаться в своей слабости. Но песня – это алиби. Песня может сказать за тебя.

Последние звуки утонули в тишине, Энс словно очнулся от наваждения. Он смотрел на руку, как на инородное тело, совершившее что-то запретное. Говорить было излишне, все и так было сказано. Его затопила ледяная волна осознания: он выставил себя напоказ. Но перед кем? Перед Асланом? Аслан давно перерос роль телохранителя, став чем-то вроде… ключа. К его слабостям, к его страхам, к нему самому.
Слова песни, словно занозы, впились под кожу, оставляя кровь, черным юмором насмехаясь: ты, возможно, уже давно потерян для себя… но кому какое дело?
— Надо бы выспаться. Скоро совсем стемнеет, а утром рано вставать, – произнес Энс ровным, бесцветным голосом, поднялся и, не оборачиваясь, пошел к дому.

Пиздец.
Проспали.

Эта мысль ударила в голову сразу, как только Энсел вырвался из сна. Глаза распахнулись резко, будто его окатили ледяной водой. Несколько секунд он тупо смотрел в потолок, не в силах понять, он все еще спит или это чертова явь. Затем взгляд соскользнул в сторону. Цифры на электронных часах горели красным, злым, как раскаленный уголь: 05:03.

Его будто пронзило током.

— Пиздец… — хрипло сорвалось с губ.

Три. Должно было быть три. План, чёткий и привычный, как ритуал, летел к чертям прямо у него на глазах. В три они должны были выйти. В три всегда выходят. А сейчас пять. Уже светает. Уже поздно.

В груди мгновенно закипело. Энс вскочил на ноги, хватая одежду так, будто хотел разорвать её в клочья. Штаны — рывком. Футболка — через голову. Куртка… Сраная куртка. Молния не шла. Не хотела. Застряла. Он дернул раз, другой, третий — металл противно звякнул, цепляясь за ткань.

— Блять! — рявкнул он, резко, так, что звук отразился от стен.

Еще рывок — бесполезно. И тогда в нем что-то обрывается. Куртка летит на пол. Он стоит, дыша часто и громко, пальцы всё еще сжимают воздух, будто держат ткань.

Всё.

Злость, взлетевшая до потолка, как будто внезапно сменилась чем-то другим. Как будто изнутри вытащили стержень, и он рухнул в себя. Усталость накатила так резко, что перехватило дыхание. Не та, что от недосыпа или тяжелого дня. Глубже. Гораздо тяжелее. Она давила, оседала внутри камнем, будто его жизнь — это постоянная борьба с невидимым грузом, и он снова проигрывает.

Энс медленно опускается на край кровати, сутулится, закрывает лицо ладонями. Вжимает пальцы в переносицу, будто хочет выдавить оттуда лишние мысли. Несколько долгих вдохов — тяжелых, гулких, чужих. Потом убирает руки, смотрит прямо, в стену, и не видит ничего.

Ни пятен, ни трещин, ни зацепок для взгляда. Просто пустота. И эта пустота смотрела на него в ответ.

Да, он опоздал. Да, всем было похуй разбудить его вовремя. Да, отец… Отец уже давно смотрит на него так, словно Энс — груз, лишняя деталь, ошибка. И что хуже всего — Энс сам это понимает. И всё равно лезет, всё равно рвётся первым, всё равно хочет выцарапать это внимание, это признание, эту… "любовь". Смешное слово. Он даже не знает, что оно значит на самом деле. Только слышал, как его описывают другие. И иногда — слишком редко — думает, что, может, ему бы хотелось хоть раз ощутить это на себе.

А вместо этого — гонка. Бесконечная, выматывающая. Он рвёт жилы, а каждый раз всё оборачивается провалом. И чем сильнее он старается, тем больше срывается. Тем сильнее бесится. И вот тогда его и тянет всё крушить, сжечь, оставить от мира только пепел. Потому что хоть в этом есть сила. Хоть в этом он чувствует себя настоящим.

Энсел усилием воли оторвал взгляд от пустоты, в которой тонул, и опустил глаза на собственные руки. Сначала просто смотрел, потом медленно пошевелил пальцами — как будто проверял, всё ли ещё в порядке, живой ли он сам, не окаменел ли окончательно. И в тот же миг, словно ниточка потянулась из глубины, он зацепился за воспоминание. Вечер. Пирс. Касание.

Движение пальцев остановилось. Он поднял ту самую руку ближе к глазам, вгляделся в кожу так, будто ждал найти там отметку, метку, ожог — хоть что угодно. Чтобы можно было ткнуть пальцем: вот. Вот доказательство, что это было на самом деле, что это не плод его больного воображения.

Но кожа была чистой. Ни следа.

Чёрт, как же хотелось бы списать всё на глюк. На сон. На алкоголь. На всё, что угодно. Но нет. Это было. Слишком реально. Слишком ясно. И хуже всего — слишком… нужно.

Он шумно, зло выдохнул, словно выплёвывая из лёгких воздух вместе с этой мыслью. Морщится, отворачивает лицо, убирает руку. Обе ладони уходят за спину, он опирается ими о матрас и отклоняется назад, но дыхание сбивается. Грудь сжимает, внутри тесно, будто его там заперли.

Что это значит? Что это вообще было?

Одно короткое касание. Мимолётное, почти ничего. А будто молния ударила в самое сердце. Электрический разряд прошёл по нервам, лишая движения, лишая воли. Он тогда застыл, как идиот, будто кто-то выключил ему весь мир. И всё, что осталось — одна точка контакта. Его губы на его коже.

Энсель сжал зубы. Чёрт. Даже сейчас дыхание сбивалось при мысли об этом. Как будто изнутри что-то рвалось наружу, что-то живое, дикое, чужое. А он держал. Из последних сил. Сжимал кулаки внутри себя, лишь бы не выпустить.

Зачем? Почему он держал? Чего испугался?

И снова в голове прозвучало это. Слова, которые резанули по памяти так, что хотелось выть.

"Жаль, мои кулаки не могут защитить твоё сердце."

Жаль.

Энс сжимает челюсти до боли. На пару секунд — тьма под веками. Зубы скрипнули, мышцы на скулах вздулись. Он не ответил тогда. Не мог. Просто развернулся и пошёл.

И в голове засела только одна мысль: надо напиться.

Напиться так, чтобы всё стереть. Чёртов пирс. Чёртов голос. Чёртово прикосновение. Чтобы заглушить этот предательский шёпот, который будто внутри него самого сидел и повторял одно и то же: может быть, он единственный, кто видит тебя настоящего…

И Энс сделал именно так. Напился и отрубился. Заснул так глубоко, что даже будильник не пробился сквозь это забытьё.
А теперь, проснувшись и глядя на часы, он понимал: виноват Аслан. Снова он. Чёртов Аслан, который ломает его планы, рвёт привычный порядок, путает всё, что Энс пытается держать под контролем.

И хуже всего — с каждым разом Энс всё сильнее боится признать, что на самом деле это пугает его меньше, чем… нравится.

На лице Энсела появилась кривая, болезненная улыбка — не радость, не ирония, а что-то безумное, как у человека, которого прижали к стене его же мысли.

— Что же тебя больше бесит, Энс, — глухо произнёс он, почти шепча, глядя в никуда. — Что ты не можешь контролировать происходящее… или то, что не можешь контролировать себя?

Вопрос звучал слишком правильно. И именно поэтому он ненавидел его. Он никогда не был глупым — наоборот, всегда видел очевидное, но признавать… признавать значило бы потерпеть поражение. А он ненавидел проигрывать.

Энсел резко сорвал с себя футболку, штаны, так, словно одежда жгла его. Швырнул всё в угол и пошел в душ. Ледяная вода ударила по коже, острыми иглами пробежалась по телу, пробирая до костей. Он стоял под этим потоком, стискивая зубы, как будто пытался смыть с себя не ночной пот, не сон и не похмелье, а саму память. Самого себя.

Несколько минут спустя он вышел из ванной, обмотался полотенцем и встал напротив зеркала. В отражении — он сам, но пустой. Глаза — как два мёртвых омута. Ни злости, ни дерзости, ни того хищного блеска, которым он всегда подпитывался.

— Хуйня… — хрипло выдохнул он. — Всё это хуйня.

Словно хотел убедить не зеркало, а себя.

Он провёл рукой по мокрым волосам, оставив на лице капли, будто кровавые следы. Где тот Энсел Вергер, который брал всё, что хотел? Сейчас на него смотрел кто угодно, только не он сам.

Нужно было срочно что-то, что вернёт ощущение силы. Уверенности. Контроля.

Оружие.

Мысль ударила, как выстрел. Да, оружие — единственное, что никогда не предаст. Что даст власть, остроту, резкость. Что вернёт дыхание.

— К чёрту всё, — сказал он себе. — Только охота.

Он быстро оделся, натянул на себя привычную броню из ткани и кожи, и спустился вниз.

На кухне, кто бы сомневался, уже сидел Аслан. Жрал, как ни в чём не бывало. Спокойный, расслабленный, будто они не проспали, будто вечер на пирсе и всё, что было там, вообще никогда не существовало. Придурок.

Энсел промолчал. Прошёл мимо, налил себе кофе и отошёл к окну. Глоток обжёг горло, горечь чуть-чуть выровняла дыхание. Снаружи было серо, но не мрачно. Небо чистое, после ночного дождя земля пахла сыростью. И воздух, чёрт возьми, был свежий.

Он сделал ещё глоток и развернулся. На столе — тарелка с бутербродами. Он не хотел есть. Но потянулся, взял. Потому что теперь он никуда не спешил, никому ничего не должен. Хоть десять раз опоздает — какая разница?

Вопрос Аслана он тупо проигнорировал, пережёвывая хлеб с мясом. Даже позволил себе выдохнуть с улыбкой — кривой, усталой, но настоящей.

Какой же ты идиот, Аслан…

Он поднял взгляд на него, и внутри что-то едва заметно дрогнуло.

…и всё равно ты мне нравишься.

И впервые он даже не пытался это скрыть.

---

Оказавшись в лесу, Энсел остановился. Вдохнул так глубоко, что грудь болезненно расправилась, и на лице появилась тень чего-то похожего на удовлетворение. Воздух был густой, мокрый, с примесью хвои и сырой земли. После дождя запахи будто становились резче, плотнее, и у него от них немного кружилась голова.

Он всегда любил лес. Здесь не было ненужных людей, пустых разговоров, глупых правил. Только деревья, мох, сырость, дыхание ветра. Здесь он чувствовал себя цельным. Тепло. Уютно. Как будто шагал по дому, в котором давно уже никто не ждал, но стены всё ещё помнили. Может, из-за детских воспоминаний, связанных с отцом, а может просто потому, что только здесь он не чувствовал себя чужим.

И ещё — нарезное ружье. Она висела за его спиной, привычным грузом тянуло ремень, обещая то, что он всегда умел: точный выстрел. Сегодня будет не один. Скоро он снова почувствует себя сильным.

Он развернулся, скосил взгляд на Аслана. Тот, как обычно, выглядел недовольным — и это Энсела, черт возьми, веселило. Хоть где-то этот "супермен" терял свою броню. Лес — его территория. Здесь хозяином был только он.

— Давай шустрее двигайся, - буркнул Энс, кивая вперёд. — Или всех благородных зверей перебьют, а нам останутся куропатки.

Сказал — и пошёл гордо, будто маршировал. Местность он знал, шаги уверенные, слух цеплял отдалённые выстрелы — делегация уже начала охоту. С одной стороны, досадно: добычи останется меньше. С другой — пусть. Сейчас он не был раздражён, скорее чуть-чуть разочарован.

Лес густел. Ветки цеплялись за одежду, скребли по коже, приходилось раздвигать заросли руками. Но вместо того, чтобы идти туда, где остальные, Энсел свернул в сторону. Там, где, как он предполагал, зверья больше. А Аслан? Зачем ему что-то объяснять? Городской мальчик и так выглядел так, будто ещё чуть-чуть — и разревётся. Ну ладно, не разревётся, но недовольства на его лице хватало с избытком.

Энс тихо хмыкал, едва сдерживая смех, когда очередная ветка шлёпала Аслана по щеке. Это зрелище слегка компенсировало безнадёжно просранное утро.

Но вот только в какой-то момент что-то пошло не так. Он шагал дальше, по привычке скользя взглядом по сторонам, и постепенно осознал: лес вокруг стал странно незнакомым. Сначала отмахнулся, но с каждым шагом чувство только крепло — эту местность он не узнаёт. Даже далёкие выстрелы растворились. Осталась тишина. Лишь его дыхание, шорох ветра да редкие капли, срывающиеся с ветвей.

Он не показал виду. Шёл так же уверенно, хотя внутри закралось неприятное: что, если всё это — из-за его состояния? Недосып, мысли, разъедающие мозг. И вот теперь он теряет даже то, в чём был всегда уверен — лес.

— Просто блядь, - выругался он себе под нос, чувствуя, как раздражение возвращается и давит на виски.

Дальше путь становился всё хуже. Заросли, сырость, местность явно болотистая. Он уже почти решил — лучше повернуть назад, и в тот момент, когда собирался развернуться, произошло неожиданное.

Кусты прямо перед лицом вдруг рванулись — с шумом, с хлопаньем крыльев. Птицы. Энсел машинально поднял руку, прикрываясь, отшатнулся назад. Но шаг сделал не прямо, а чуть в сторону — и нога соскользнула. Земля была скользкая, промокшая, под ней скрывался пологий обрыв.

Тело дёрнулось вниз. Ветви хлестали по нему, царапали открытые участки кожи, в лицо била мокрая трава. Он пытался ухватиться за что угодно — за корни, за ветку, за воздух, — но пальцы срывались. Всё, что он чувствовал — стремительное падение, скрежет в ушах и бешеное биение сердца, будто оно готово вырваться наружу.

Хрен знает, сколько прошло времени — секунда или вечность. Но вот он уже внизу, лежит, уставившись в серое небо сквозь прорехи листвы. Мордой вверх, и на том спасибо. Кажется, кости целы. Плечо болит — но не больше, чем обычно. Хотя это только первое впечатление. Стоило чуть пошевелиться — и стало ясно: ушибов полно. Щеку будто огнём жгло, руки вообще "в мясо", каждая царапина ныла так, будто ему по-живому кожу сдирали. Полный, мать его, пиздец.

Он распахнул глаза — и порадовался, что во время падения успел вовремя зажмуриться. Иначе какая-нибудь из торчащих веток оказалась бы в глазу, а не просто оцарапала лицо. Красота, просто охуенно.

И тут — Аслан. Уже нависает над ним. И снова этот его взгляд.

Энс вновь зажмурился и мысленно перебрал всех богов, лишь бы тот промолчал. Потому что иначе — он точно не ручался за себя.

Хотя по-честному — хотелось просто сдохнуть. Конец этому дню. Что за утро такое ебаное? С какой ноги он вообще встал? А какая, к чёрту, разница, если встал он уже слишком поздно?

Он попробовал подняться. Вроде ничего. Сел с первого раза. Ноги слушаются. Повернул голову — и увидел, откуда же он скатился.

— А нихрена себе, - выдохнул хрипло вслух. Склон был знатный. Реально мог башку свернуть. Может, и не такой уж он и невезучий, выходит.

Палка о двух концах.

Взгляд метнулся по сторонам — и всё равно, пусто. Ничего не узнаёт. Лес, да, но чужой. В башке шум, мысли путаются. Нужно прийти в себя, забраться наверх, и дорогу он точно найдёт. Вот только о зверях можно забыть — надежда подстрелить хоть одного сейчас равнялась нулю.

Энс сморщился, издал разочарованный, протяжный стон и рухнул обратно, ударившись затылком о землю. Открыл рот и выдавил что-то похожее на "ааааа", с надрывом, будто пытаясь выпустить всё дерьмо сразу. Закрыл глаза. Секундная слабость.

Но он же Энс. Он не валяется.

Резко вдохнул, вскочил — и тут же перед глазами всё потемнело. Земля качнулась, ноги дрогнули. Он едва не рухнул снова, если бы не руки Аслана, которые успели подхватить.

Слишком близко. Слишком, блядь.

Он уловил запах. Не лес, не мокрая земля, не хвоя — всё это поблёкло. Запах Аслана был ближе, навязчивее, как удар в голову. Тела почти соприкоснулись, лица разделяли какие-то жалкие сантиметры.

Энс не понимал, что творится. Может, и не хотел понимать. Адреналин заглушил разум, оставив только сырой инстинкт. Взгляд, будто живой, сам соскользнул вниз: от тёмных глаз — к губам, к открытой линии шеи, ниже — к плечу. И только тогда его будто ударило током.

Он дёрнулся — резко, судорожно, так, словно вырвал руку из капкана. Отшатнулся так сильно, что едва не рухнул снова, но удержался, врастая в землю.

Ружья нет. Его ружья.

Провал в груди от этой мысли был сильнее боли в руках. Всё ясно: оружие соскользнуло с плеча, когда он падал. Только сейчас, глянув на ружьё Аслана, он осознал, чего ему не хватает.

Он даже не объяснял. Просто рванул к обрыву. Попытался карабкаться вверх, хватаясь за скользкие корни и мокрую землю. Под ногами всё расползалось, руки срывались, ладони горели, ободранные до крови. Каждый рывок был как пытка, каждый вдох — как плевок в его гордость.

В конце концов он замер. Всё. Хватит. Этот цирк не продлится дольше.

Он застыл, будто вкопанный, плечи ходили от яростного дыхания. Не оборачивался. Слишком хорошо понимал, что за спиной Аслан. Слишком ненавидел сам момент. Сложно признавать проёб — особенно перед ним.

Почему особенно? Когда он успел стать для него особенным? И с каких пор это стало так естественно, что он даже не задумался?

Он вдохнул. Выдохнул. Голос вышел глухим, почти сорванным:

— Я не знаю, где мы.

Сказано будто самому себе. Но тишина леса была слишком плотной — Аслан, конечно, услышал.

Энс развернулся. Медленно, будто ломая внутри себя остатки упрямства. Аслан стоял неподалёку, спокойно, как всегда. Просто наблюдал. От этого спокойствия хотелось врезать ещё сильнее, чем от насмешки.

— Я не узнаю это место, - сказал Энс уже громче, хрипловато, и тут же добавил, будто сам себя подстегнул: — Нужно вернуться туда, где мы шли. Тогда дорогу найду. Похоже, нас снесло слишком далеко на северо-восток.

Он усмехнулся криво, без радости, выдохнув сквозь зубы:

— Вашингтонские топи. Удачно же нас сюда занесло, мать их.

Он любил верхние этажи.

С высоты все казалось иначе: будто ты выиграл. Не просто оказался выше — стал тем, кто смотрит вниз. Огни, ритм, воздух, густой и дрожащий от звука — все под тобой. Все твое. Ниже — те, кто ещё пытается выбраться. А ты уже — там, где не нужно доказывать. Только держаться.

"Махагон" был его королевством — темным, тяжелым, как обитый бархатом трон. Каждый басовый удар снизу отзывался эхом в груди — напоминание: это ты. Ты выстроил это место. Телом. Риском. Голодом. И даже если истина чуть тусклее — кого волнует. Главное, чтобы ты верил.

Он стоял у окна, курил. Дым растворялся в стекле, как мысли — в небе над городом. Под ним клуб жил: дышал, двигался, гудел, как организм, вечный и жадный. Он знал его пульс, как свой: когда запахи меняются с кофе на спирт, когда свет мигает не по схеме, когда толпа вибрирует иначе — чуть опаснее.

А потом — хлопок двери. Мягкий, почти неуловимый.

Она.

Воздух стал другим — гуще, тише. Он не обернулся сразу. Дал себе пару лишних секунд. Дотушил сигарету. Только потом — медленно, без суеты — повернулся.

Элисия.

Он не спрашивает, зачем она пришла. Если пришла — значит, причина была. Но глубоко внутри пульсирует убежденность: причина — он. Все просто. Без слов, которые ждут от него другие. Он не про слова. Он — про действие.

Она стояла у края стола — как в прошлый раз. Как всегда.

И он подошел.

Не с жаждой. Не с голодом. А с привычкой. С тем тихим, глубинным "надо", которое в нем жило давно — не от чувств, а от тяги.

К ней.

К тому, что она дает ему, не зная об этом.

Он коснулся ее — ладонью по талии, чуть нажимая. Ее кожа была теплее воздуха, дыхание — чуть неровным. Он не спрашивал, почему. Думал — из-за него. Хотел думать. Так было легче.

Он целует ее, как делает это всегда: немного грубо, чуть лениво, с уверенностью, что она не оттолкнет. Он уже не просит. Он берет. Потому что знает: она все равно останется.

Пальцы ее цепляются за его рубашку — и в этом есть что-то… Он не дает себе времени на анализ. Он не психотерапевт. Он — Вергер. Он живет в настоящем.
И это настоящее — ее губы, ее запах, ее пальцы, сжимающиеся на спине.

Его клуб пульсирует под ногами, как второе сердце. Он и сам — часть этого ритма. Он живёт им. Без этой суеты, без этого темпа — все замолкнет.

Энсел не умеет быть в тишине. Он не создан для покоя.

И, может, именно потому он каждый раз тянет её к себе — чтобы заглушить внутри то, что никогда не умолкает.

Он не сразу понял, о чем она.

Тихий голос Элисии, ныряющий в тьму его клубного полумрака, не казался чем-то важным. Как шепот дождя за окном — вроде и звучит, а вроде и нет. Слова про мальчишку, про нож, про месть… все это разливалось где-то на краю сознания — не более чем фон. Он слушал — да. Но не тем вниманием, что впитывает, а тем, что вежливо делает вид.

Его пальцы уже касались ее бедра.

Ее голос — чужой в этом месте.

Внутри него все сжалось, тонко, невидимо. Раздражение. Не на нее. На то, что реальность снова, как грязь на подошвах, пытается вползти сюда — в его личную, вымученную, выстраданную ночь. Ночь, где не должно быть крови. Где нет боли, сожалений, воспоминаний. Здесь — только кожа, тепло, дыхание. Она. Он. И ничего больше.

Он накрыл ее руку своей ладонью. Без резкости. Просто чтобы остановить этот поток слов. Он знал, как это делается — не обидеть, но пресечь. Показать: "не сейчас".

Она замолчала. Сказала еще — он выжил.

Он кивнул, будто это действительно имеет значение.

Пусть выжил. Отлично.

Пусть живет, если судьба решила — ему не мешает.

Но все это... неважно. Не здесь. Не с ней. Не в этот момент.

Он тянет ее ближе. Не торопливо — упрямо. Как делает все в своей жизни: намеренно, с ясной целью. Он не замечает, как она замирает, как ловит ритм — не потому, что он нечуткий. Потому что не хочет замечать. Потому что знает, что если начнет смотреть глубже — увидит слишком много. А ему нельзя. Ему нужно иначе.

Он касается ее груди губами.

Вдох.

Ее запах — уже знакомый, уже вшитый в его память, как отпечаток ножа в кости. Он знает, как она пахнет, когда волнуется. Как дышит, когда теряет контроль. Ему это нравится. Слишком.

Он говорит себе — это просто ночь.

Просто женщина.

Просто тело, в которое приятно тонуть, когда собственное пылает.

Но в какой-то момент он замирает. Совсем ненадолго. Настолько, что она, наверное, не заметит. А он — успевает.

С ней — по-другому.

Она не лучше. Не хуже. Просто — теплее. Человечнее.

Как будто через нее можно вспомнить, что такое быть живым.

Он не влюблен — нет. Не идиот. Не мальчишка. Не романтик.

Любовь — слабость. А он слишком хорошо знает, что бывает, когда слабнешь.

Но когда она рядом — все внутри стихает. Не от счастья. От притупления. Как глухой укол в вену, который заглушает боль, но не лечит. Все, что он потерял — не исчезло. Оно ходит за ним, как тень. Каждый выбор. Каждое имя, которое больше не отзовётся. Те, с кем он поднимался — исчезли. Те, кто мешал — исчезли тоже. Он остался. Один.

Но в этой ночи, когда она дышит у его шеи, а пальцы скользят по ее коже — он не думает о прошлом.

И это — лучшее, что может быть.

А значит, может, она действительно — его привычка. Или — просто дозировка.

Та, без которой ломает.

Он сжимает ее крепче — сильнее, чем нужно, грубее, чем позволено, но она не отталкивает. Просто ловит ритм — зная, как это будет. Ждала такой реакции.

Он не говорит. Не шепчет ей на ухо ни лжи, ни обещаний, не зовет по имени. Его рот занят — жадно, без остатка, как у утопающего. Губы находят изгиб шеи, угол скулы, линию ключиц. Все, что принадлежит ей, сейчас принадлежит и ему.

Он просто забирает.

С той самой яростью, что всегда жила под кожей — кипела, билась, но не имела выхода. С тем бездонным, черным голодом, который год за годом стал частью его самого. Он давно перестал с ним бороться. Он просто научился его направлять.

Сейчас — на нее.

Ее тело отзывается: мягко, но уверенно. Поддается, позволяя ему взять больше. Глубже. Жестче. И он берет. Не торопясь, но и не позволяя пауз — будто боится, что между вдохом и выдохом, в трещине тишины, проснется все, что он загнал вглубь. Все, от чего он пришел к ней.

Он вжимает ее в диван, не сводя взгляда. Ни одна деталь не ускользает: как дергается у нее веко, как пальцы сжимаются в подлокотнике, как спина выгибается навстречу. Он в ней — с каждым движением, каждым толчком, каждым ударом сердца. И в этом — единственная реальность.

Музыка где-то внизу вибрирует, но он ее не слышит. Все сжалось до этого пространства: кожа под его ладонями, ее ноги, обвивающие его, губы, расцарапанные поцелуями. Он не думает. Он действует. Не как мужчина, ищущий ласки, а как существо, вернувшееся к своему центру, к инстинкту, к боли, которую нельзя унять словами.

Он не обещает ей утра. Он не строит иллюзий.

Он забирает ночь. Мгновение. Тепло, дыхание, дрожь. Все, что сможет унести с собой, когда снова выйдет в мир, где его ждут кровь и холод.

Но когда он уже готов перейти грань — неотвратимо, как прилив, — она вдруг задерживает дыхание и чуть отстраняется. Ладонь на его груди, легкая, но точная. В ее взгляде нет страха, нет отторжения — лишь странная, острая ясность. Будто в ней что-то щелкнуло. Не обрушилось — еще нет. Но сдвинулось.

Он замирает. Мгновенно.

Она смотрит ему в глаза, и он сразу понимает: сейчас будет вопрос. Один из тех, что режут глубже любых клинков.

И он был прав.

Он моргает. Медленно. Будто пытается сбросить с лица этот вопрос, стереть, как пыль. Но пыль въелась. Глубоко. Между бровей появляется складка, едва заметная, но вырезанная точно.

Он знает такие вопросы. Они не про любопытство. Не про разговор. Они — про выживание. Про границу.

Она не просто хочет знать. Она ищет выход. И, возможно, ищет его вместе с ним.

Он молчит. Не потому, что не знает ответа — потому что знает его слишком хорошо. Потому что сказать вслух — значит признать, что он до сих пор держит этот ответ в себе. Не похоронил. Не сжег.

И да. Хотел.

Хотел уйти с тех пор, как впервые увидел, как отец стирает кровь с запястья так, будто убить — это вытереть руки. Хотел с того момента, как понял: все, чему его учили, — это как стать холодным, точным и живым ровно настолько, чтобы тебя боялись.

Хотел вырваться.

Но остался.

Потому что там, за пределами этой жизни, он не знал, кто он. А здесь — знал. Здесь он стал тем, кем умеет быть. Тем, кто не боится.

Он смотрит на нее — долго, внимательно, будто проверяет: выдержит ли она правду. А потом медленно втягивает воздух сквозь зубы. Челюсть чуть сдвинута. Губы сжаты в линию.

— Я не ломал себе жизнь, — говорит он наконец. Низко, глухо, почти шепотом. — Я ее строил. Не потому что хотел. Потому что иначе — никак.

Его рука скользит вдоль ее позвоночника, медленно, почти бережно — будто нащупывает последнюю точку соприкосновения. Последнюю дверцу, что еще не захлопнулась.

— Ты спрашиваешь, выбрал бы я другой путь? — он усмехается. Не язвительно. Скорее, с усталостью. — Нет.

Пауза. В тишине — все сказанное и несказанное. Его взгляд не отрывается от ее глаз: будто держится за них, как за последнюю истину, которую еще можно не исказить.

— Я не верю в "если бы".

Тон глухой, сухой.

— Но даже если бы… даже если бы мне дали шанс всё стереть. Начать с чистого листа. Стать тем, кого можно любить без боли и страха. Тем, кого можно назвать живым…

Он не верит, что мог бы стать другим сам по себе. Для него "чистый лист" — не реальность, а фантазия.

Энс замолкает. Веки чуть опускаются — будто возвращается туда. К запаху антисептика. К холоду пола под босыми ногами. К первому разу, когда она коснулась его спины.

Склоняет голову ближе.

Голос падает до шепота, в котором слышится что-то почти живое:

— …ты бы не склонилась надо мной в той палате. Не стала бы прижигать мою рану, как будто я стою того, чтобы остаться в этом мире.

Она не просто залечила кожу — она прикоснулась к нему, когда он был самым уязвимым.

Ты — единственное, что заставило меня почувствовать, что я живой. Он не смог произнести этого вслух.

Но в его сказанной фразе уже есть — все. Не оправдание. Не утешение.

Просто истина, обнаженная до предела. Без поэзии. Без надежды.

Но с правдой. Голой, как кость.

Он снова целует ее. Не мягко — как замыкают клетку. Жестко, решительно, без права на выбор.

Возможно, чтобы не дать словам обрести вес. Чтобы заглушить слова, что могли вырваться. Чтобы не дать вырваться еще одному признанию.

Он заполняет паузу своим телом, губами, весом присутствия — каждым сантиметром, который говорит громче любых фраз.

Целует уверенно, требовательно — так, как умеет закрывать двери, как ставит печати: не вопросом, а фактом, без сомнений и колебаний.

Он не отпускает.

Не потому, что чувствует приближение прощания — нет. А потому, что просто не допускает его существования.

Потому что она — его. Уже. Еще. Навсегда.

Потому что не выносит тишины, где нет ее дыхания, где нет ее тела рядом.

Он не замечает, что она уже — по ту сторону.

Что часть ее ускользает — словно тепло с кожи, на которую слишком долго не смотрели.

Он не слышит, что ее молчание — не покорность, а тихое отступление, медленное и неизбежное движение в глубинах души.

Он просто живет этот вечер, как жил сотни других до него:
владея.
поглощая.
заполняя пустоту собой —
не подозревая, что именно в этом и заключается его настоящее одиночество.

Толчки набирают темп — уверенные, почти жестокие. Он не спешит, он доминирует — не из власти, а из необходимости. Каждое движение — как попытка вбить себя обратно в плоть, в реальность, в этот момент. Его тело — сдержанный шторм, напряженные мышцы на спине ходят ходуном, пальцы впиваются в ее бедра, оставляя следы, будто он хочет убедиться: она здесь, она настоящая.

Звуки их дыхания режут тишину — прерывистые, грубые. Ее стоны гаснут у него на губах, он ловит их поцелуями, будто боится, что если выпустит — она растворится.

Внизу, за стенами, гудит другая жизнь, но здесь, в этой комнате, существует только ритм их тел, биение пульса под кожей, скольжение влаги и тепло, почти жгучее.
В каждом рывке — не просто желание, а болезненная потребность. Не насытиться, а перестать быть пустым. Ее тело — не просто плоть, а якорь. Единственная точка опоры в пропасти, в которой он давно падает. Он ввинчивается в нее, как в последнюю истину, как в шанс не исчезнуть.

Когда пик накрывает их — это не взрыв, а обвал.

Она выгибается, цепляясь за его плечи, ногти впиваются в кожу. Он чувствует, как ее внутренности сжимаются вокруг него — ритмично, почти судорожно. Дрожь пробегает по ее спине, по шее, вырывается в стоне, который он гасит ладонью, потом — губами. Он не отводит взгляда. Смотрит прямо в ее глаза, пока оба теряют контроль.

Это не просто оргазм. Это молчаливое признание — ты здесь. Я здесь. Мы живы.

Он выдыхает, тяжело, будто после долгого погружения. Замирает внутри, не сразу отстраняется. Потом медленно опускается на локти, стараясь не обрушить на нее весь вес, но и не позволяя разорвать контакт.

Прижимается к ней — не от нежности, а от нужды.

Касается губами ее виска. Там, где кожа тонкая, почти прозрачная, где пульс бьется часто, как у пойманной птицы. Он целует ее там — один раз, потом еще. Медленно. Почти робко.

Это не его жест. Раньше он бы назвал это слабостью. Раньше он бы оттолкнул ее сразу после, скрылся в душе или в молчании.

Но сейчас — он не прячется.

Он лежит, слушает ее дыхание, чувствует, как ее сердце постепенно успокаивается у него под ладонью.

И в этой тишине — не напряжение, а маленькая передышка.

Момент, когда молчание говорит больше, чем крик.

Потом, тихо, с едва уловимой тяжестью в голосе, почти будто между строк:

— Сегодня ты не совсем здесь.

Не вопрос.

Не упрек.

Просто констатация.

Он не требует объяснений. Он не просит ничего.

Но в этом тихом признании — все: он видит.

Видит, как она отдаляется, даже лежа у него в объятиях.

Видит, как часть ее уже где-то далеко — за стенами, за прошлым, за тем, что он не может контролировать.

Шум воды, бьющей о полированный мрамор, заполнял ванную комнату, создавая иллюзию уединенного водопада. Горячие струи, словно цепкие пальцы, разминали напряженные мышцы, унося с собой не только остатки физического напряжения, но и ментальную усталость, что липкой грязью въелась под ногти. Энсел стоял под душем, запрокинув голову, позволяя теплу проникать глубоко под кожу. С волос, коротко стриженных и тщательно уложенных каждое утро, стекали капли, скользили по лицу, очерчивая высокие скулы и волевой подбородок, прежде чем сорваться вниз, к рельефному торсу. Горячий пар, как плотная пелена, окутывал тело Энса, распаривая кожу и размягчая узлы напряжения, скопившиеся в плечах за насыщенный день, сотканный из необходимости держать под контролем десятки нитей, сплетающих паутину его влияния.

Вода смывала с него маску респектабельности, обнажая истинное лицо – лицо человека, привыкшего к власти и готового на все, чтобы ее удержать.

“Насыщенный” – слабое слово для описания его дня.
Утренняя встреча с ключевым поставщиком пиломатериалов. Под видом обсуждения цен и объемов был проведен аудит лояльности, тонко намечено на незыблемость прежних договоренностей, а заодно получена информация о конкурентах. Упоминание о щедрой помощи семье поставщика несколько лет назад - ненавязчивое напоминание о его обязательствах.
Затем звонок от отца, Винсента. Старая школа, прямая как рельса. Обсудили предстоящий гала-вечер. Винсент, как всегда, был краток и по делу: “Лицензия должна быть нашей. Цена не имеет значения”. Это не обсуждалось, а констатировалось как факт. Остальное – детали, которые Энсел должен был просчитать и уладить самостоятельно.
Ключевая встреча состоялась днем, в приватной комнате “Махагона” с сенатором Блэквудом. Никаких прямых разговоров о взятках, только общие фразы о “поддержке регионального бизнеса” и “создании новых рабочих мест”. За бокалом выдержанного Macallan была обговорена сумма “пожертвования” на предвыборную кампанию сенатора и достигнута договоренность о лоббировании интересов Verger Timber в Конгрессе. Под видом инвестиций в “экологически чистые технологии” планировалось провести через комитет закон, открывающий новые возможности для расширения лесозаготовок в охраняемых зонах. Блэквуд пообещал заручиться поддержкой ключевых сенаторов, но взамен требовал гарантий, что Verger Timber поддержит его политические амбиции в будущем. Энсел заверил его в полной лояльности, оставив за собой право в будущем пересмотреть эти обещания.

Энсел провел рукой по лицу, стряхивая остатки воды. Несколько мгновений он, словно завороженный, смотрел на своё размытое отражение в запотевшем зеркале. Он медлил, словно перед прыжком в ледяную воду. Сейчас был один из тех редких моментов, когда он мог сбросить броню, отбросить маску, забыть про выгодные сделки и коварные планы. Мог просто быть собой. Но взглянуть на самого себя без прикрас – это всегда риск. Риск увидеть то, что ты тщательно скрываешь даже от самого себя. Риск осознать, что ты совсем не тот, кем себя считаешь.

Он глубоко вздохнул, собираясь с духом, как перед важной встречей. Затем решительно, с какой-то даже яростью, провёл ладонью по зеркалу, стирая конденсат. Изображение проступило чётче, резче, не оставляя места для иллюзий. Его взгляд, словно запрограммированный, машинально, как будто повинуясь приказу, отданному давным-давно, нашёл шрамы от пуль. Не трофеи, не знаки доблести, а позорные отметины, выжженные каленым железом на его плоти. Напоминание о слабости, о неправильных решениях, о тех роковых моментах, когда он позволял чувствам взять верх над разумом, когда импульс оказывался сильнее логики. Это были не следы ожесточённой схватки за жизнь, не символы власти, не результат холодной расчётливости. Это была расплата. Цена за импульсивность, за сбой в программе, за человечность, которую он так старательно искоренил. Получилось?

Тот, что на правом плече…

Он вспомнил всё, словно это случилось вчера, и боль, внезапная и острая, снова пронзила его. Резкий удар, обжигающая вспышка, мир, разлетевшийся на осколки, и липкий, металлический привкус крови во рту. Он закрыл его собой. Поддавшись глупому порыву, внезапному озарению, чувству, которое он тогда не смог, да и не захотел, идентифицировать. Чувства вели его в тот момент, как слепого, и завели в конечном итоге в тупик. Он спас его, чтобы потом быть им преданным. Глупая ирония, но такая поучительная. Мир всегда возвращает тебе то, что ты ему даёшь. И если ты даришь жизнь, то взамен получишь предательство. Он отомстил, конечно. Хладнокровно, расчетливо, как умеет только Энсел Вергер. Выжал из ситуации максимум выгоды. Но шрам остался. И почему-то глаза, вопреки его воле, всё ещё ищут эту метку прежде всего. Словно там был спрятан ответ на какой-то важный вопрос, который он боялся себе задать.

А второй… на левом плече.

Он даже иногда чувствовал, как он пульсирует под кожей, как ноет старая рана, каждый раз напоминая о той, кто могла бы стать для него чем-то большим. Той, в ком он на мгновение увидел свет. Без той грязи, лицемерия и лжи, которыми была пропитана его жизнь. Та, которая понимала его без слов, которая чувствовала его боль, та, в ком в тот момент он отчаянно нуждался, впрочем, как и она в нем. На секунду он даже поверил в возможность другой жизни. Но… Не судьба. Так решил папа Вергер. И Энсел, как послушный сын, выполнил его волю. Он разорвал всё на корню. Жестоко, безжалостно, как умел только он. Превратил её во врага, чтобы не дать ей стать его слабостью, чтобы не позволить ей разрушить его империю лжи. И в конечном итоге, получил по заслугам. Она выстрелила, и пуля не только пронзила его плечо, но и окончательно заблокировала в нём функцию под названием “чувства”.

Они оба. Два шрама, два человека, два напоминания о том, что Энсел Вергер когда-то жестко облажался.

Энсел усмехнулся, но в этой усмешке не было иронии, не было сожаления, лишь сухое констатирование факта. Вся эта сентиментальность, вся эта слабость, были ему не нужны. Он извлёк урок. И урок был прост: не доверяй никому, не чувствуй ничего, не привязывайся. Это не была философия. Это была стратегия выживания. Он видел, к чему приводили эти пороки. К смерти. К предательству. К тюрьме. К разрушенным жизням. Ни один человек не стоил того, чтобы ради него рисковать. Ни один человек не стоил того, чтобы жертвовать своими интересами.

Он выключил воду. Тишина навалилась, давящая и зловещая. Энсел не боялся тишины. Это было лишь пустое пространство, которое он всегда мог заполнить по своему усмотрению. С помощью расчетов, планов, обещаний, угроз. Но сегодня тишина была иной. Она была наполнена гулом, шепотом, отголосками прошлого. В ней он слышал голоса тех, кто больше не мог говорить. Невинные (или не совсем) души, сломленные жизни, разбитые надежды.
Тех, кто заплатил слишком высокую цену за его успех.
В их безмолвных упреках не было обвинения, лишь констатация. Каждый из них был как звено той цепи, на которой он карабкался к своей вершине. Каждый сломанный позвоночник, каждая потерянная семья, каждый разрушенный бизнес – это был строительный материал, из которого он седлал себе имя. И сейчас, глядя на себя в зеркало, он видел не триумфатора, а того, кто прошел по трупам.

В этой тишине звучал шепот Винсента, требовавший верности. Шепот Винсента, обещавшего, что он займет его место, унаследует его империю.
Шепот, который привёл его сюда. Здесь, наверху, где воздух разрежен и дышать тяжело, где цена ошибки слишком высока.
Но также в этой тишине слышался и шепот тех, кто мог бы стать его спасением. Голоса, которые, если бы он не оборвал, могли бы изменить его жизнь.

Взяв полотенце, он медленно, словно стирая последние остатки прошлого, вытер лицо и прошел в спальню. Через пару часов – гала-ужин. На нем он должен быть безупречен. Идеально одет, идеально вежлив, идеально щедр. Он очаровывал, располагал к себе, внушая уверенность. Никто и не думал усомниться в его авторитете. Это было само собой разумеющимся.
Сегодня вечером состоится благотворительный гала-ужин “Леса Вашингтона: Сохраним Природу Вместе”. Прекрасная возможность укрепить свой имидж, завести полезные знакомства и, конечно же, решить несколько важных вопросов. Лицензия на вырубку леса – ключевой лот аукциона. Он должен получить ее любой ценой. Как и некоторые другие лоты, не менее ценные. Репутация, влияние, связи — всё это инструменты, которыми он воспользуется.
Энсел усмехнулся. Он уже продумал каждый шаг, каждую деталь. У него были свои люди в мэрии, в экологических организациях, в прессе. Он знал, как давить, как убеждать, как подкупать. Его методы были новыми, более тонкими и эффективными, чем старая школа его отца. Энсел Вергер действовал изящнее, используя не кулак, а скальпель.
Энсел прошел в гардеробную, выбирая костюм для вечера. Черный костюм от Brioni, скроенный на заказ, идеально сидящий по фигуре. Черная шелковая рубашка, запонки из белого золота с бриллиантами. Выбор был предсказуем, как и все в его жизни. Он не должен был производить впечатление, он всегда его производил. Безупречность была его второй натурой.
Внешний вид имел значение. Не потому, что он хотел кому-то понравиться, а потому, что это был инструмент. Инструмент власти, инструмент контроля. Люди судили по одёжке. И он давал им то, что они хотели видеть. Уверенность, успех, влияние. Они видели в нем человека, которому можно доверять. Человека, с которым хочется иметь дело. И он позволял им думать так.

Он не излучал уверенность, он был уверенностью.
Он не демонстрировал власть, он обладал ей.
Он не притворялся успешным, он был успешен.

Весь вечер ему придется говорить о защите окружающей среды, об экологически чистых технологиях, о будущем лесов Вашингтона. Он будет играть роль благородного мецената, заботящегося о природе. Он будет лицемерить, лгать, манипулировать. Но это была лишь игра. Игра, в которой он всегда выигрывал.
Энсел посмотрел на часы. Время поджимало. Винсент, пунктуальный до абсурда, скоро приедет. Совместное появление на гала-ужине – часть спланированной демонстрации силы. А по дороге он сможет доложить отцу об итогах встречи с сенатором Блэквудом. Винсент не терпел оставаться в неведении.
Выходя из комнаты, Энсел машинально достал бумажник из внутреннего кармана пиджака. На автомате проверил наличие карточек, наличных. Всё на месте. Он никогда не позволял себе мелочей. И в этот момент, словно по злому умыслу судьбы, бумажник выскользнул из пальцев. Падая на пол, он раскрылся, и его взгляд невольно зацепился за тот обрывок старой фотографии, который предательски торчал из одного из отделений.
Энсел замер. Как будто время остановилось. Этот клочок бумаги, пережиток прошлой жизни, всегда был с ним. Он шумно выдохнул, сдерживая раздражение. До сих пор не понимая, почему таскает её с собой. Зачем он хранит эту реликвию, напоминающую о слабости, которую он так старательно вытравлял из себя все эти годы. Это было нелогично. Но факты налицо.
Он наклонился, поднял бумажник. Секунду еще задержал взгляд на краешке фотографии. Размытое изображение. Женщина. Она. Он узнал бы её даже из пепла. С трудом оторвав взгляд, захлопнул бумажник, словно захлопывая дверь в прошлое. Он затолкал его обратно во внутренний карман пиджака. Получилось?

Да. Он Энсел Вергер. Он контролирует всё. И даже эта глупая фотография не сможет его пошатнуть. Он вышел из апартаментов.

---

Темные стекла Bentley отражали огни входа. Машина остановилась плавно, почти бесшумно. Дверь со стороны пассажира открылась с плавным щелчком, выпуская Винсента Вергера. Он вышел первым, неспешно, но уверенно, словно сходил с трапа личного самолета. Движения выверенные, экономные, каждое – отражение силы и контроля. Винсент не нуждался в опоре. Несмотря на возраст, его осанка оставалась прямой, плечи расправлены. Он был воплощением старой школы, где достоинство и уверенность ценились превыше всего. Костюм сидел безупречно, подчеркивая его отличную физическую форму.
Одновременно, словно продолжение одного движения, отворилась дверь с противоположной стороны авто. Энсел словно вынырнул из тени, столь же грациозно, но с другой энергией. Его движения были быстрее, резче, в них чувствовалась пружинистая сила. Он – воплощение нового поколения Вергеров, сочетающий традиционную власть и современную динамику. Костюм, более современный и облегающий, подчеркивал его атлетическое телосложение.
Два силуэта, словно вырезанные из одного куска закаленной стали, идеально дополняли друг друга. Отец и сын. Старая и новая гвардии. Винсент – символ устоявшейся власти, Энсел – символ её будущего.

Когда Вергеры вошли в роскошный зал отеля “The Grand Seattle”, их окутал привычный кокон звуков: приглушенные голоса, звенящий хрусталь, легкая джазовая мелодия, создающая фон для тщательно разыгранного спектакля. Сверкающие люстры отражались в безупречном паркете, а тяжелые бордовые шторы создавали атмосферу показной роскоши – декорации для благотворительного гала-ужина.
В зале собрались сливки общества: политики, бизнесмены, медиамагнаты, и их спутницы, украшенные бриллиантами и дизайнерскими платьями. Каждый жест, каждая улыбка, каждое слово – тщательно продуманы и отрепетированы. Здесь не было места спонтанности; это был тщательно срежиссированный спектакль, где каждый знал свою роль.

Мэр, излучая уверенность и легкое почтение, направился к ним. Улыбка на его лице была профессиональной, отточенной годами.

— Винсент, Энсел, приветствую вас. Рад, что вы нашли время для этого вечера. Ваш вклад в наш город неоценим.

Он пожал руку Винсенту с подчеркнутым уважением, а затем Энселу, обмениваясь короткими, протокольными фразами.

— Уверен, программа вечера вас заинтересует. Мы стремимся привлечь внимание к важности сохранения наших лесов.

Энсел окинул зал быстрым взглядом, оценивая обстановку и расстановку сил. Лицензия на вырубку, контракт на поставку древесины для городского проекта, доля в инвестиционном фонде – цели были определены, и он знал, что все должно быть под контролем. Повернувшись к мэру, он слегка приподнял уголок губы в едва заметной усмешке.

— Господин мэр, вы умеете создать нужное впечатление. Полагаю, сегодняшний вечер окажется… плодотворным для всех нас.

Мэр, как опытный игрок, не позволил себе дрогнуть. Он понимал правила этой игры и знал, чего хотят Вергеры, но был готов предложить это за свою цену.

— Энсел, я уверен, результат превзойдет ваши ожидания. Мы оба – люди дела, и знаем, как добиваться поставленных целей.

В его голосе звучала уверенность, но Энсел уловил еле заметное напряжение. Вергеры, несомненно, были силой, с которой нужно считаться.

Покончив с формальным обменом приветствиями с мэром, Энсел двинулся дальше. Ему не нужно было суетиться, пробиваясь сквозь толпу, он двигался с уверенностью человека, которому здесь все знакомо. Он бросал короткие взгляды по сторонам, отмечая ключевые фигуры: Блэквуд, сенатор, с которым они сегодня уладили вопросы “поддержки регионального бизнеса”, Руперт, медиамагнат, способный одним звонком похоронить любую репутацию, пара банкиров, чьи имена были известны каждому, кто занимался финансами. Кивок, едва заметный наклон головы – достаточно, чтобы показать, что он помнит о них. Эти связи – часть его капитала, не более, но и не менее. Он знал, как их использовать.

К нему приблизился Клайв Холден, директор фонда “Зеленое Будущее”. В его взгляде было трудно не заметить желание произвести впечатление.

— Мистер Вергер, для меня большая честь…

Энсел прервал его, не дав закончить.

— Холден. Я знаком с деятельностью вашего фонда. Достойное начинание.

Тон был ровным, без намека на заинтересованность. Он не собирался тратить время на формальности. Холдену нужна была поддержка, и Энсел прекрасно это понимал. Он внимательно выслушает его предложение, оценит потенциальную выгоду и решит, стоит ли игра свеч. Власть Энсела заключалась в умении видеть мотивы людей и использовать их в своих интересах. Холден искал его расположения, и Энсел был готов этим воспользоваться.

Официант, как тень, скользнул к нему с ожидаемым сообщением:

— Вас ждут за столом, мистер Вергер.

Энсел лишь едва заметно кивнул, скорее себе, чем официанту, подтверждая, что все идет именно так, как и планировалось. Рассадка была определена заранее: он, отец и главный прокурор штата. Энсел двинулся в направлении стола, лавируя между гостями. Руперт бросил на него оценивающий взгляд - будущая сделка по земле его явно интересовала. Энсел слегка улыбнулся, давая понять, что помнит о нем. Дойдя до стола, он увидел, как Винсент уже ведет светскую беседу с прокурором.

— Адамс, рад вас видеть, — произнес Энсел, пожимая руку прокурору крепко, но без лишнего энтузиазма. — Давненько не пересекались.

Формальность, за которой скрывалось понимание того, что их реальные встречи происходят в тени.

— Рад, что сегодня вы в хорошем расположении духа, Энсел, — ответил Адамс с улыбкой, его взгляд на мгновение задержался на Винсенте. — В кругу старых друзей вечер всегда обещает быть интересным.

Энсел уловил подтекст. “Старые друзья” — это он и Винсент, связанные десятилетиями сделок и секретов.

— Что ж, — Энсел сел, элегантно разгладив складки на пиджаке. — Надеюсь, этот вечер станет не только приятным, но и продуктивным.

Начало положено.

Винсент, как опытный игрок, начал партию - светские новости, легкие шутки, умело направляя беседу в нужное русло. Адамс, казалось, был расслаблен, но Энсел знал – он слушает каждое слово, оценивая риски и перспективы.

И вот, когда все шло по плану, появилась она. Энсел словно споткнулся о воздух. В его глазах отразилось такое глубокое, обескураживающее удивление, словно гравитация внезапно изменила направление. Он явно не ожидал её увидеть здесь, сегодня. Это был миг полной дезориентации, как будто в тщательно выстроенный карточный домик вдруг ворвался порыв ветра.
К счастью, инстинкты взяли верх. Лицо Энсела вновь стало маской невозмутимости, идеальным воплощением самоконтроля. Успела ли она заметить эту мимолетную брешь в его броне?

Он знал, что она в городе. Знал о ее назначении на должность окружного прокурора. Знал, и предпочитал держать эту информацию на периферии сознания. Так было проще. Новый прокурор – всегда риск, но она… это личное. К чему этот рецидив? Месть за брата, которого он упрятал за решетку? За себя? Сейчас это не имело значения. Важно то, что ее усаживают за их стол. Разбавляют идеально сбалансированную систему чужеродным элементом, причем элементом заведомо деструктивным. Человеком, не просто не посвященным в их дела, но и, судя по всему, намеревающимся эти дела похоронить.
Но Энсела так просто не взять.

Поднявшись, он приветствовал ее с той самой, обезоруживающей улыбкой, которой привык располагать к себе людей.

— Мисс Мансой, — произнес он с легкой насмешкой, словно в этой ситуации было что-то забавное.

Пожав ее руку, он задержал ее ладонь в своей на мгновение дольше, чем позволяли приличия, ощущая легкое сопротивление.

— Рад, что наши пути вновь пересеклись.

Слова, повисшие в воздухе, как приглашение на танец, где партнеры еще не определились, кто будет вести.

Мисс Мансой заняла свое место за столом, и разговор, шедший до этого легко и непринужденно, немного сбавил обороты, приобретя оттенок формальности. Теперь обсуждали погоду, предстоящий аукцион и прочие нейтральные темы, тщательно избегая всего, что могло бы спровоцировать лишние вопросы или вызвать ненужные подозрения. Вино, казалось, не изменило своего вкуса, но его стали пить с куда большей осторожностью.
Энсел же, наоборот, словно воспрянул. Он едва сводил с неё глаз, изучая, оценивая, пытаясь понять, какую игру она собирается вести. Подали устрицы на льду. Беседа продолжилась, но никто так и не обмолвился о том, откуда они знакомы. Спрашивать было излишне, да и ни к чему. За этим столом все знали все обо всех. Информация была их валютой, а осведомленность - их оружием.

Внезапно, словно по негласному сигналу, воздух наполнился звуками другой музыки. Бархатистые переливы саксофона, приглушенные удары контрабаса, томное соло скрипки – мелодия плавно обволакивала зал, будто шелковый шарф. Это был тот самый сорт музыки, что толкает на танцпол даже самых закоренелых скептиков, мелодия, предназначенная для медленных, интимных танцев.
В глазах Энсела вспыхнул хищный огонек. Возможность. Двойная игра.
Во-первых, вывести Эбигейл из-за стола, оставив Винсента и Адамса наедине – дать им возможность вернуться к более откровенному, закулисному разговору, прерванному ее внезапным появлением.
Во-вторых… и, пожалуй, это главное - шанс остаться с ней наедине, пусть и на несколько минут. Оценить ее реакцию, прощупать почву, попытаться разгадать, что скрывается за непроницаемым выражением ее лица.
Эта музыка давала повод сократить дистанцию, наблюдать за ней вблизи, подмечая малейшие изменения в ее мимике. Он до сих пор помнил каждую деталь ее облика – фотография не давала забыть.

Наверное, это выглядело несколько неожиданно. Музыка только-только наполнила зал, еще никто не успел решиться на первый шаг, а Энсел уже поднимался из-за стола, не сводя глаз с Эбигейл. Движением, исполненным обманчивой галантности, он протянул ей руку, приглашая на танец. В этом жесте был и вызов, и нескрываемое намерение.

— Позволите? — прозвучало его приглашение, нарочито вежливо, но с едва уловимой насмешкой.

Ему нужно было вывести ее из равновесия, заставить хоть как-то проявить себя. Он прекрасно понимал, что сейчас все взгляды прикованы к ним, что каждое его движение, каждое ее слово будет тщательно проанализировано. Но сейчас это его не волновало. Ему нужно было знать наверняка, увидит ли он в ее глазах хоть малейшее колебание, хоть искру сомнения. Согласится ли она на эту игру, или предпочтет остаться за столом, в безопасности протокола и формальностей, продолжая свою собственную, тихую охоту?

Его глаза горели вопросом. Ее рука была ответом, который он искал. Решайся же, Эбигейл.

Игра началась.

[html]<div style="background-color: #e5e5e5; color: #6e7a76; padding: 20px; margin-bottom: 40px; border-left: 4px solid #ce7c82; font-family: 'Playfair Display', serif;">
  <p>когда она подняла руку - уверенно, без дрожи. когда щёлкнул предохранитель.<br>
  он знал. она пришла не за словами.<br>
  <strong>и всё равно не отступил</strong>.</p>

  <p>пуля вошла в плечо с коротким ударом, будто кто-то резко дёрнул за невидимую нить внутри - порвал мышцу, нарушил равновесие. он качнулся назад, но устоял. рука вспыхнула огнём, тишина вокруг - будто разрезанная на части.</p>

  <p>и всё, что осталось - её взгляд.<br>
  тот, что не дрожал. не умолял. не спрашивал.<br>
  он <strong>заслужил</strong>.</p>

  <p>когда сдал назад. когда сделал выбор. когда сказал всё так, чтобы больнее - не ей, себе. холодно. осознанно. словами, которые нельзя было взять обратно.</p>

  <p>и вот - выстрел. без слёз. без крика. без шансов на "передумать".</p>

  <p>он смотрел на неё сквозь боль и думал только об одном:<br>
    <span style="font-style: italic;">теперь — по-честному.</span><br>
  и, чёрт возьми, было даже легче.</p>
</div>

  <div style="margin-bottom: 60px;">
    <p>Он чувствует её дрожь. Лёгкую, почти незаметную. Не от холода - он бы дал пиджак, если бы дело было в этом. Но тут всё сложнее.</p>

    <p>У них за плечами слишком многое. Слишком рано, слишком остро, слишком близко. И слишком долго - порознь. Возможно, он бы тоже чувствовал эту дрожь где-то глубже, если бы позволял себе <strong style="color:#ce7c82;">помнить</strong>.</p>

    <p>Её рука ложится ему на плечо, его - на её талию. Движение рождается легко, как будто их шаги давно знают друг друга. Он ведёт - твёрдо, но без нажима, будто в этой хореографии он не партнёр, а режиссёр.</p>

    <p>В её лице - напряжение, тонкая линия в скуле, незаметное усилие во взгляде. Он чувствует, как в один момент дыхание сбивается, как под пальцами вздрагивают мышцы - неярко, но достаточно, чтобы понять: она держится.</p>

    <p>Смех у него в голосе не звучит - он просто есть, спрятанный в глубине взгляда, когда она выдыхает рядом, срываясь почти на шипящий яд. Он почти благодарен. Не за резкость, а за то, что она не прячет правду.</p>

    <p>Эбигейл Мансой - как всегда, точна. Проблема в том, что он не мишень. Он - охотник.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
      — Знаешь, что мне нравится в тебе, Мансой? - его голос ровный, будто шёлк с иглами.<br>
— Ты не позволяешь себе ошибаться. Даже когда ошибаешься.
    </blockquote>

    <p>Он ведёт её дальше, обходя других, двигаясь с той хищной грацией, которой не обучают на уроках танцев. Он чувствует зал, чувствует музыку, и ещё сильнее - <strong style="color:#ce7c82;">её</strong>.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
      — Мне и в голову не приходило считать тебя "нежелательной". Просто ты часто оказываешься там, где тебе не рады… и где без тебя совсем неинтересно.
    </blockquote>

    <p>Он делает резкий поворот - лёгкий, но точный. Их тела почти касаются, но он удерживает дистанцию, контролирует каждый сантиметр пространства между ними.</p>

         <p> Но в следующем шаге она снова ближе - не специально, просто так вывел ритм.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
     — И ты знаешь, что я не люблю скучные вечера, - шепчет он ей на ухо, почти невесомо, когда расстояние исчезает, как будто его и не было.
    </blockquote>

    <p>Он слышит, как меняется её дыхание. Чуть. Достаточно.</p>

   <p>Он чувствует, как под его пальцами напрягаются мышцы, а потом - её ногти впиваются в шрам на его плече. </p>

   <p>Не боль - <strong style="color:#ce7c82;">метка</strong>.</p>

   <p>Она <strong style="color:#ce7c82;">помнит</strong>.

   <p>И это было… не опасно - <strong style="color:#ce7c82;">восхитительно</strong>.</p>

      <p>Он не отшатнулся, не дал ей этой победы. Только скользит взглядом по её пальцам - точно в старую рану, с той самой точностью, с которой она тогда "промахнулась". </p>

      <p> Затем медленно - почти лениво, как будто от нехватки интереса - поднимает взгляд к её лицу.</p>

    <p style="font-style: italic; color: #ce7c82;">Улыбка.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
— Вот мы и снова рядом, - проговорил он так, будто они стояли не в центре зала под аккомпанемент саксофона, а на грани чего-то знакомого и слишком личного.<br>
Голос был мягким, почти интимным. Но в этой мягкости - сталь под бархатом.<br>
— И, как всегда, кто-то из нас делает больно другому.
    </blockquote>

    <p>Он не сказал - "ты мне" или "я тебе". Не назвал виновного. Потому что оба знали: это не игра с мячом, где стороны меняются по свистку. Это - старая война.</p>

    <p>Он позволил себе чуть притянуть её ближе. На одно дыхание, один удар сердца.</p>

    <p>Почувствовать, как рядом с ним всё еще пульсирует злость, и что-то другое - не менее острое.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
      — Удивительно, правда? - шепчет он, сжимая её запястье. Большой палец нежно скользит по тонкой коже.<br>
      — Насколько легко всё возвращается.
    </blockquote>

    <p>Так же близко они были тогда - восемь лет назад.</p>

      <p>Когда она выстрелила.</p>

     <p>И <strong style="color:#ce7c82;">не ушла</strong>.</p>

    <p>Стояла рядом, держала его, пока он медленно оседал, теряя опору. Смотрела в его глаза - ровно так же.</p>

    <p>Она могла закончить всё. Не промазать. Но выбрала оставить всё как есть - чтобы болело дольше.</p>

    <p>А танец продолжается - плавный, замкнутый, будто круг.</p>

    <p>Он двигает её по паркету уверенно, с точной силой, не давая ей возможности перехватить инициативу. Но и не удерживая слишком жёстко - ровно настолько, чтобы она не забывала: <strong style="color:#ce7c82;">он всё ещё ведёт</strong>.</p>

    <p>Он ведёт её дальше, чуть в сторону от центра - почти незаметно, будто музыка сама толкает их к краю зала. Там, где свет мягче, где людей меньше, а воздух - не такой плотный от чужих разговоров и смеха.</p>

  <p>Энсел не спешит. Пальцы на её талии остаются спокойными, движение - точное. Иногда взгляд цепляется за её лицо, будто ловит перемены в мимике. Наблюдает, не комментируя.</p>

  <p>Поворот. Пауза. Ладонь скользит ниже, чуть сильнее - но не давит, просто напоминает: он рядом. </p>

  <p>Музыка затихает, будто специально - совсем не вовремя.</p>

    <p>Энсел замедляет шаги. Танец сворачивает сам, как вода уходит в щель. Его рука остаётся на её талии чуть дольше, чем нужно - просто, потому что <em>может</em>.</p>

    <p>Он делает шаг назад, ладонь медленно скользит вниз. Больше не глядит в глаза - смотрит мимо, как будто слушает музыку, как будто действительно отвлечён.</p>

    <p>Только вот взгляд выверенно косой. Он <strong style="color:#ce7c82;">ждал</strong>.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
— Ты всегда знала, когда приходить, Мансой, - говорит он спокойно, без нажима, как будто замечает погоду.<br>
— Но вот с уходом у тебя... как-то сложнее выходит.
    </blockquote>

<p>В этом не вопрос, не упрёк - скорее пробный камень. Тонкий, как ледяная вода в бокале.</p>

<p>Он делает полшага в сторону, будто даёт ей пространство. Нет прикосновений, нет давления - и всё равно чувствуется, как воздух между ними сжимается.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
     Ещё мгновение - и он говорит тише, чуть ближе:<br>
— Интересный выбор момента.   </blockquote>

    <p style="color:#999; font-style: italic;">Пауза.</p>

  <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
    — Впрочем, и город сейчас… куда интереснее, чем восемь лет назад.
    </blockquote>

    <p>Он отпускает и жестом, почти невесомым, предлагает пройти. Не к столику. Не туда, где их могли бы слышать. И она могла бы "мешать". Туда, где вечернее дыхание прибоя и подсвеченные огнями колонны не заставляют говорить ничего лишнего.</p>

    <blockquote style="border-left: 2px solid #6e7a76; padding-left: 20px; margin: 20px 0;">
      — Подышим?
    </blockquote>

    <p>Слово звучит непринуждённо. Он не ждал ответа. Но слушал. Смотрел.</p>

    <p>Потому что Энсел знал, что люди, вернувшиеся слишком поздно, редко делают это без причины.</p>

    <p>И иногда причина стоит дороже, чем правда.</p>
  </div>
</div>
[/html]

— Тебе нужна работа, сынок?
Аслан в третий раз в своей жизни слышит эти слова от Винсента Вергера, и с каждым разом выбора у него все меньше. Первое согласие можно списать на юношескую недальновидность, наивность даже. Второе — на отчаянную ситуацию, когда нет времени обдумывать свое решение. Третье же на самом деле очевидное, вопрос становится почти риторическим. У него есть время подумать, если уж так посмотреть — восемь лет думал. Теперь другие дороги для него закрыты, легальные работодатели в его сторону больше не глянут. Если честно, он и пришел сюда, чтобы услышать этот вопрос, а если нет — задать самому. Но мистер Вергер сам спросил его, подняв голову от своего рабочего стола.
Надо же, в его кабинете ничего не поменялось. Может быть это единственное место во всем гребаном Миннеаполисе, где все осталось как раньше. Тяжелый деревянный стол, массивный деревянный шкаф, топор "первого Вергера" на стене. Все тот же Паркер в каменном стакане на столе. Черный стационарный телефон, по которому решились судьбы людей, окончательных вердиктов динамик этой трубки слышал больше, чем молоток судьи. На столе разве что ноутбук новый, но в этом Аслан не разбирается, поэтому не может сказать наверняка, что раньше у мистера Вергера был не такой же.
— Да, сэр, — кивает Аслан. — Мне нужно официальное место работы для надзирателя. И... то, где я буду вам полезен. Я понимаю, что так рано меня бы не выпустили, если бы-...
— Хорошо, устроим тебя на лесопилку, — своим спокойным голосом прерывает его мистер Вергер, не давая Аслану озвучить и так очевидную для них обоих информацию. — Адаптируйся пока, тебе пришлют контракт.
По своей привычке, мистер Вергер записывает информацию на небольшом листочке, чтобы передать ее секретарю на ответственность. Коротко "Мансой, контракт". Но не дописав, мужчина снова поднимает на Аслана глаза.
— Ты отсидел достаточно. Не было смысла тебе там задерживаться.
Его тон показывает, что дальнейших уточнений не требуется. Аслан твердо кивает.
— Спасибо, сэр.
Аслан разворачивается, и получает в спину:
— Энсел теперь на тридцать восьмом.
У него было восемь лет подумать, и сейчас Аслан остановился на простом решении: продолжать считать, что Энсела Вергера просто не существует. Пока он может вести дела с его отцом, а когда старший Вергер уйдет на покой — может повезет и самого Аслана уже не будет. Нужно просто не сильно высовываться, Энсел Вергер теперь важная шишка, публичная личность, директор концерна... сука, да почему же в тюрьме было так легко оставаться в курсе о делах Вергеров?
Аслан всего пару секунд смотрит на кнопку "38", прежде чем уверенно нажать на первый. По дороге вниз в лифт заходят еще несколько людей, и Аслан в очередной раз ловит себя на мысли, что в офисах теперь все одеты менее официально. Он в своей кожаной куртке почти не выделяется.

Рядом с "Аресом" появились дуги велопарковки. В юношестве Аслан всегда заносил велик внутрь, царапая рулем и педалями штукатурку в тамбуре входа, поэтому сам же каждую осень ее подновлял. На входной зоне сделали косметический ремонт и никто тут, видимо, больше не таскает велосипеды внутрь. Стойка на ресепшене та же, нелепая псевдо-греческая лепнина колонн, хотя весь остальной зал утилитарно-базовый, Несколько новых груш, все тот же набор гантель, скакалки ровными рядами на стене. Глухие звуки ударов, скрипы скольжения подошв, четкие громкие вдохи и выдохи. Сердце сжимается ощущением "я дома", которое Аслан никогда не испытывал ни в одном жилом помещении. Глаза тут же цепляются за фразу, нетленно написанную ровным красным шрифтом над зеркальной стеной:
Under pressure, you don't rise to the occasion, you sink to the level of your training.
Именно из-за нее он начал сюда ходить. Увидел первый раз, когда разносил пиццу, и не мог перестать думать: хватает ли у него подготовки? Если дела будут плохи, что он из себя представляет? Ответ ему не понравился, и поэтому он вернулся в зал с твердым намерением это изменить. Только позже Аслан узнал, что эту фразу обычно приписывают морским котикам, и нанес ее другой тренер, которого он не застал в живых.
— Аслан, я тебя еще вчера ждал, — рядом раздается голос с ярким ближневосточным акцентом. Аслан поворачивается, не в силах сдержать улыбку.
Тренер Наби. Он был совсем немного выше пяти футов роста, но это был самый страшный полурослик по этому сторону Атлантического океана. Уши тренера Наби были похожи на цветную капусту, рассказывая о долгом боксерском пути, отсутствующие фаланги на трех пальцах можно было списать на некорректное обращение с циркулярной пилой, но посиневшие наколки указывали на иное. Тренер Наби был щедр и красочен в критике и скуп на похвалу, но дело свое знал, и никогда не требовал невозможного. Хотя многим казалось иначе, но в своих оценках тренер Наби всегда оказывался прав.
— Тренер! — Аслан знает, что оправданий или пояснений от него не требуют, поэтому останавливает свою мысль. Тренер Наби оглядывает его оценивающим взглядом.
— Вроде не распустил, — бубнит он себе под нос, но все же недовольно морщит брови. — Уже был у Вергера?
— Заходил утром, — кивает Аслан.
Тренер Наби с мистером Вергером были связаны давно. Часто парниши, которые выходили из-под опеки тренера Наби, оказывались полезны Вергерам. Чего далеко ходить, Аслан ведь попал на него так же. Зеленый, юный, без денег не то что на соревнования, даже на существование. Но и на соревнования тогда хотелось, съездить, в другой штат, побиться с кем-то своего уровня. А если по пути выполнить небольшую просьбу, занести куда-то сумку, и при этом тебе все это оплатят — предложение слишком сладкое, чтобы в итоге не обрасти последствиями.
— Твой шкафчик никто не занимал. У тебя остался ключ?
Аслан поднимает на него ошарашенный взгляд. То есть все это время его здесь ждали, и тренер не стал вычеркивать его, и верил, что Аслан тут же вернется... Слова не получаются, но в ответ Аслан кивает. Остался. Он обнаружил его сегодня утром во внутреннем кармане куртки. Ключик с чеканным номером "11" на металлическом брелоке. Думал оставить, выбросить, в зале наверняка есть дубль, какова вероятность, что кабинка никому не понадобиться? Их ведь не так много. Какова вероятность, что ему оставят...
— Да, тренер.
— Без сумки пришел, — мужчина недовольно шикает. — Тогда жду завтра. Минимум трижды в неделю, но пока ты все равно наверняка шляешься без дела, приходи каждый день, заодно поможешь с молодняком.
— Да, тренер, — снова кивает Аслан, и плечам становится совсем немного легче.
Тренер отходит обратно к парням на ринге, и Аслан уже подходит к выходу, когда слышит:
— Боксер!
Тюремная кличка заставляет все тело придти в режим боеготовности. На секунду Аслан не в родном зале, а снова в серых бетонных стенах, прошедшие два дня — просто наваждение, сон, он слишком зазевался в очереди в столовой. Оборачиваясь на звук, он даже видит знакомое тюремное лицо — ПиДжей. Орел с раскинутыми крыльями на шее, наколки на лице, забиты руки и грудь. Но лицо у него дружелюбное, будто мягче стало с их последней встречи где-то с год назад. За время заключения Аслана ПиДжей уже возвращался, не проходило и месяца, и то был его третий срок. Но вот уже почти год был на свободе, хотя Аслан думал, что просто на этот раз попал в другую тюрьму.
— ПиДжей, так ты на свободе, — Аслан хлопает по его руке в рукопожатии.
— Благодаря тебе, брат, — внезапно объявляет ПиДжей. Считывает удивление на лице, усмехается. — Это ведь была твоя наводка пойти в "Арес", помнишь тот разговор про дисциплину? Без тренера Наби я бы уже наверно-, — ПиДжей прерывает сам себя, чтобы не говорить очевидное. — Только откинулся?
— Условно-досрочное, выпустили первого апреля.
— Первые пару недель будут полная лажа, не кипишуй, — ПиДжей знающе качает головой. — О, кстати, с арендой капут, но я дам тебе контакт моего лендлорда. У него пара апарт-комплексов и он нормально относится к парням с кичи.
ПиДжей берет со стойки регистрации маленькую бумажку для заметок и тянет ручку на проводе. Быстро пишет имя и контакт. У него всегда была хорошая память на числа. Он передает бумажку Аслану, кладет ее поверх конверта.
— И еще. Мистер Вергер просил передать.

Аслан открывает конверт на улице. Да, письмо от мистера Вергера, только от другого. Вергера-младшего. Его голос слышится в каждом предложении, Аслану почти мерзко от того, как легко и четко он появляется в голове. С каждым прочитанным словом его все сильнее переполняет злость. Кулаки сжимаются, сминая ненавистную бумагу, худшую бумагу. Письмо и чек.
Пакет тишины.
Да какого хера? Да как он посмел думать, что Аслану на него не насрать? Их дороги разошлись, что это за дополнительный плевок, что за абсолютно несуразное вмешательство в его жизнь? Кем себя возомнил этот сучий Энсел Вергер?! С какого хера он думает, что Аслану и так на него не наплевать?! Еще и деньгами решил... Сучий ублюдок!

— Энсел!
Наткнуться на него на парковке посреди рабочего дня оказывается просто. Подозрительно просто, но об этом Аслан не думает. Он возвращается в Даунтаун на удачу, со злости, потому что ни о чем думать больше не может. Да и нечего тут рраздумывать, ему необходимо здесь и сейчас раз и навсегда решить этот вопрос. Он не хочет связываться с Энселом, не хочет связываться с его деньгами, не хочет думать о нем больше никогда в жизни.
Энсел Вергер идет с тремя мужчинами, два покрупнее явно охранники, тут же загораживают его, когда видят каким уверенным шагом к нему направляется окликнувший мужчина. Один даже выставляет руку вперед, пытаясь приказать остановиться. Аслан останавливается в сантиметре от нее. Энсел смотрит холодно и надменно, и это бесит еще сильнее чем его слова. Аслану бы забыть эту рожу навсегда, стереть из памяти этот кусок дерьма. Внутри все горит бешенством и желанием банально врезать ему со всей силы. Аслан смотрит на него тяжелым возмущенным взглядом, но слов не находит. Слова никогда ему не давались. Раньше, в прошлой жизни, Энсел его понимал и без слов. Но если восемь лет назад он не смог увидеть причину его поступка, если принял это за предательство — то что может быть и прошлое понимание было просто временным совпадением интересов.
Аслан достает конверт из куртки, рвет пару раз в порыве драматизма и кидает в эту оскорбительную клямзу в Энсела.
В этот момент охранник хватает его за плечо — и тем самым совершает большую ошибку. Прикосновение вытаскивает из Аслана чеку, он в мгновение перехватывает руку охранника, зажимая его запястье, и выверенным разворотом выбивает ему челюсть согнутым локтем. Отпускает, чтобы тот упал на пол — и сразу же хватает второго, помогая ему приземлиться лицом в колено и мешком за шкирку отбрасывает в сторону. Третий мужчина, должно быть в рыцарском порыве, вышагивает перед Энселом, и за это героически получает кулаком по морде. Аслан хватает его за ворот пальто, чтобы еще парой ударов закрепить урок, а потом дает упасть в сторону, к двум другим шибко смелым.
Теперь он в каком-то шаге от Энсела, а тот даже не пытается защититься. Похоже наивно полагает, что Аслан не собирается его бить. Адреналин пульсирует в крови, и кажется, будто сейчас у Аслана из ноздрей с выдохом должны выходить клубы дыма. Но сначала Энсела хочется ударить каким-нибудь словом.
Снизу раздается тихий мат, и это отвлекает Аслана от поиска слов. Он бегло смотрит на охранника на полу, а потом поднимает взгляд на Энсела:
— Если боялся моего возвращения, надо было подобрать себе охрану получше. И побольше. Манипулы было бы достаточно.
Аслан не хочет слышать его ответ. Аслан не хочет слышать его голос. Аслану бы развернуться и уйти, и он почти это делает, только Энсел все же открывает рот.

— Десять? Ты бы справился с десятью?!
Пьяный смех Энса разливается по квартире. Он лежит на диване, Аслан разложился на кресле, периодически поднося ко рту банку с пивом.
— Если это какие-то уличные гопники — вполне, — он небрежно пожимает плечом, алкоголь развязывает ему язык и добавляет глупой юношеской самоуверенности. Вот уже и щека почти не садит.
— Ой, ну а со сколькими бы не справился? Пятьдесят? Сто? Двести?
— Ну да, двухсот было бы достаточно, — Аслан наигранно уверенно кивает несколько раз, впрочем, улыбку с лица скрыть не может. Разговор пьяный и тупой, такие в жизни Аслана случаются не часто. Энс снова заливается смехом.
— Целую манипулу на него одного! Ой, ну ты точно Обеликс, не могу! — парень берется за живот, и отдышавшись не может не начать добавлять. — Хотя манипула это всего сто двадцать, это такое разделение в римской армии, ими управляют центурионы, и.. — Энс понимает, что заговаривается, и обрывает сам себя драматичным махом рук. Аслан смеется.
— Я слишком тупой для этого? — дразнит его Аслан.
— Да, ты слишком тупой для этого, — ответно хмыкает Энс. — Но зато вон какой сильный, "двухсот было бы достаточно"!
Не заразиться его смехом невозможно.

[html]

<style>
  * {
    box-sizing: border-box;
  }

  body {
    margin: 0;
    padding: 0;
  }

.body {
  margin: 1rem auto;
  padding: 1.5rem;
  font-family: 'Rubik', sans-serif;
  max-width: 700px;
  border-radius: 1rem;
  box-shadow: 0 0 30px rgba(0, 0, 0, 0.07);
  /* 1) Очень мелкая зернистость #d27e74 */
  /* 2) Движущийся градиент */
  background:
    repeating-radial-gradient(
      circle at center,
      rgba(210, 126, 116, 0.3) 0px,
      rgba(210, 126, 116, 0.3) 1px,
      transparent 1px,
      transparent 4px
    ),
    linear-gradient(135deg,
      rgba(181, 209, 197, 0.35) 0%,
      rgba(143, 145, 140, 0.25) 50%,
      rgba(176, 127, 116, 0.25) 100%
    );
  background-size:
    3px 3px,    /* зернистость: шаг 4px */
    300% 300%;  /* градиент */
  animation: gradientShift 20s ease infinite;
}

@keyframes gradientShift {
  0%   { background-position: 0 0,      0% 50%; }
  50%  { background-position: 0 0,    100% 50%; }
  100% { background-position: 0 0,      0% 50%; }
}
  .text {
    text-align: center;
    font-size: 0.9rem;
    font-weight: 500;
    margin-bottom: 1rem;
    white-space: pre-line;
    color: #d18182;
    line-height: 1.3;
  }

  .text span {
    display: block;
    opacity: 0;
    transform: translateY(10px);
    animation: fadeInText 0.9s forwards;
  }

  .text span:nth-child(1) { animation-delay: 0.2s; }
  .text span:nth-child(2) { animation-delay: 0.4s; }
  .text span:nth-child(3) { animation-delay: 0.6s; }
  .text span:nth-child(4) { animation-delay: 0.8s; }

  @keyframes fadeInText {
    to {
      opacity: 1;
      transform: translateY(0);
    }
  }

  .text-new {
    text-align: center;
    font-size: 0.70rem;
    font-weight: 500;
    color: #535a64;
    margin-top: 2rem;
  }

  .gallery-wrapper {
    position: relative;
    width: 700px;
    height: 430px;
    margin: 0 auto;
  }

  .gif-link {
    position: absolute;
    display: block;
    border-radius: 1rem;
    overflow: hidden;
    cursor: pointer;
    text-decoration: none;
    transition: transform 0.3s ease;
  }

  .gif-link img {
    display: block;
    width: 100%;
    height: auto;
    border-radius: 1rem;
    opacity: 0;
    filter: saturate(0.5) brightness(1.05);
    transition: all 0.4s ease;
    animation: fadeInImage 1s forwards;
  }

  .gif-link:hover img {
    filter: saturate(1) brightness(1);
    transform: scale(1.04);
  }

  .gif-caption {
    position: absolute;
    top: 50%;
    left: 50%;
    transform: translate(-50%, -50%);
    font-size: 0.8rem;
    color: rgba(255, 255, 255, 0.9);
    background-color: rgba(0, 0, 0, 0.25);
    padding: 0.2rem 0.6rem;
    border-radius: 0.5rem;
    pointer-events: none;
    text-shadow: 0 0 4px rgba(0, 0, 0, 0.5);
  }

  @keyframes fadeInImage {
    to { opacity: 1; }
  }

  .gallery-wrapper .gif-link:nth-child(1) {
    top: 30px;
    left: 70px;
    width: 250px;
    animation: floatSlow 6s ease-in-out infinite;
  }

  .gallery-wrapper .gif-link:nth-child(2) {
    top: 80px;
    left: 350px;
    width: 250px;
    animation: floatMedium 5s ease-in-out infinite;
  }

  .gallery-wrapper .gif-link:nth-child(3) {
    top: 200px;
    left: 100px;
    width: 220px;
    animation: floatFast 4s ease-in-out infinite;
  }

  .gallery-wrapper .gif-link:nth-child(4) {
    top: 240px;
    left: 380px;
    width: 220px;
    animation: floatMedium 5s ease-in-out infinite;
  }

  @keyframes floatSlow {
    0%, 100% { transform: translateY(0); }
    50% { transform: translateY(-6px); }
  }

  @keyframes floatMedium {
    0%, 100% { transform: translateY(0); }
    50% { transform: translateY(-10px); }
  }

  @keyframes floatFast {
    0%, 100% { transform: translateY(0); }
    50% { transform: translateY(-14px); }
  }

  @media (max-width: 768px) {
    .gallery-wrapper {
      width: 100%;
      height: auto;
      display: flex;
      flex-wrap: wrap;
      justify-content: center;
      gap: 1rem;
      position: static;
    }

    .gif-link {
      position: relative !important;
      width: 45% !important;
      margin-bottom: 1rem;
    }

    .gif-link img {
      animation: fadeInImage 1s forwards !important;
      max-height: 300px;
    }

    .gif-caption {
      font-size: 0.75rem;
    }
  }
</style>

<div class="body">
  <div class="text">
    <span>а я тебя искал</span>
    <span>только всё не там</span>
    <span>не по тем улицам,</span>
    <span>городам</span>
  </div>

  <div class="gallery-wrapper">
    <a href="https://tscl.rusff.me/profile.php?id=46" class="gif-link">
      <img src="https://64.media.tumblr.com/af272de219058969db3de706a1cd0f3f/e1ca1f741fd02780-e9/s540x810/0c27e79e298b9d1d5f566147ea48839528d23333.gif" alt="gif 1">
      <span class="gif-caption">эван</span>
    </a>
    <a href="https://tscl.rusff.me/profile.php?id=177" class="gif-link">
      <img src="https://64.media.tumblr.com/a071589c60ed334c7d8f665a29edca15/tumblr_p3vj8fnni41qfsrsoo8_250.gif" alt="gif 2">
      <span class="gif-caption">сайлас</span>
    </a>
    <a href="https://tscl.rusff.me/profile.php?id=177" class="gif-link">
      <img src="https://64.media.tumblr.com/45670101331e992043ee00cc0a4831f8/tumblr_pqyzr3EmfQ1qfsrsoo6_r1_400.gif" alt="gif 3">
      <span class="gif-caption">искал</span>
    </a>
    <a href="https://tscl.rusff.me/profile.php?id=46" class="gif-link">
      <img src="https://64.media.tumblr.com/fc0bb2af2247544a404993cf34f032f6/e1ca1f741fd02780-f2/s540x810/e44c71e2fcc421c307645d5ddc6e435022f04d55.gif" alt="gif 4">
      <span class="gif-caption">тебя</span>
    </a>
  </div>

  <div class="text-new">
    <span>2025, весна, портленд</span>
  </div>
</div>

[/html]

[html]<style>

  .cinematic-frame {
    width: 100%;
    height: 700px;
    background: #1111 url('https://i.ibb.co/G4TWCrPG/image.gif ') no-repeat center;
    background-size: cover;
    background-blend-mode: multiply;
    position: relative;
  }

  .cinematic-frame::before {
    content: '';
    position: absolute;
    top: 0; left: 0; right: 0; bottom: 0;
    background: #a7abaa;
    opacity: 0.82;
    pointer-events: none;
  }

  .encounter-table {
    width: 100%;
    height: 100%;
    table-layout: fixed;
    border-collapse: collapse;
    position: relative;
    z-index: 1;
  }

  .media-cell {
    text-align: center;
    padding: 2rem;
    vertical-align: middle;
  }

  .text-cell {
    padding: 2rem 3rem;
    vertical-align: middle;
  }

  .memory-sequence {
    font-family: 'Caveat', sans-serif;
    font-weight: 300;
    font-size: 1.5em;
    line-height: 2.1;
    color: #000000;
    max-width: 680px;
    margin: 0 auto;
    text-shadow: 0 4px 10px #e6e2d7;
  }

  .memory-line {
    display: block;
    opacity: 0;
    transform: translateY(10px);
    animation: emergeFromSilence 1.6s ease-out forwards;
    letter-spacing: 0.5px;
  }

  .memory-line:nth-child(1)  { animation-delay: 0.5s; }
  .memory-line:nth-child(2)  { animation-delay: 1.3s; }
  .memory-line:nth-child(3)  { animation-delay: 2.1s; }
  .memory-line:nth-child(4)  { animation-delay: 2.7s; }
  .memory-line:nth-child(5)  { animation-delay: 3.3s; }
  .memory-line:nth-child(6)  { animation-delay: 3.9s; }
  .memory-line:nth-child(7)  { animation-delay: 4.5s; }
  .memory-line:nth-child(8)  { animation-delay: 5.1s; }
  .memory-line:nth-child(9)  { animation-delay: 5.7s; }
  .memory-line:nth-child(10) { animation-delay: 6.3s; }
  .memory-line:nth-child(11) { animation-delay: 6.9s; }
  .memory-line:nth-child(12) { animation-delay: 7.5s; }
  .memory-line:nth-child(13) { animation-delay: 8.1s; }
  .memory-line:nth-child(14) { animation-delay: 8.7s; }

/* --- ОБНОВЛЁННЫЙ БЛОК С ПОДПИСЬЮ --- */
  .legacy-signature {
  font-family: 'Antonio', sans-serif;
  font-weight: 700;
  font-size: 1.3em;
  text-align: right;
  margin-top: 2.5rem;
  letter-spacing: 2px;
  position: relative;
  opacity: 0;
  animation: fadeText 3s ease-in-out forwards 9.5s;

  /* Градиентный текст */
  background: linear-gradient(
    to right,
    #ddd1bb 0%,
    #b8a594 50%,
    #9d8c7c 100%
  );
  -webkit-background-clip: text;
  -webkit-text-fill-color: transparent;
  background-clip: text;

  /* Лёгкая тень для читаемости */
  text-shadow:
    1px 1px 2px rgba(0, 0, 0, 0.3),
    0 0 3px rgba(0, 0, 0, 0.1);

  font-style: normal;
}

  /* Мягкое появление без свечения */
  @keyframes fadeText {
    from {
      opacity: 0;
      transform: translateY(10px);
    }
    to {
      opacity: 1;
      transform: translateY(0);
    }
  }

  /* Анимации текста и картинки остаются прежними */
  @keyframes emergeFromSilence {
    0% {
      opacity: 0;
      transform: translateY(15px) skewY(-1.2deg);
    }
    70% {
      opacity: 1;
    }
    100% {
      opacity: 1;
      transform: translateY(0) skewY(0);
    }
  }

  .echo-gif {
    max-width: 100%;
    height: auto;
    border-radius: 16px;
    box-shadow: 0 15px 40px rgba(0, 0, 0, 0.7);
    border: 1px solid rgba(221, 209, 187, 0.2);
    filter: contrast(1.1) brightness(1.03) saturate(1.05) sepia(0.1);
    animation:
      floatRotate 7s ease-in-out infinite alternate,
      pulseShadow 4s ease-in-out infinite alternate;
  }

  /* Анимации */
  @keyframes emergeFromSilence {
    0% {
      opacity: 0;
      transform: translateY(15px) skewY(-1.2deg);
      text-shadow: 0 0 5px rgba(255, 255, 255, 0.1);
    }
    70% {
      opacity: 1;
      text-shadow: 0 1px 3px rgba(0, 0, 0, 0.8);
    }
    100% {
      opacity: 1;
      transform: translateY(0) skewY(0);
    }
  }

  @keyframes fadeGlow {
    0% { opacity: 0; text-shadow: 0 0 5px transparent; }
    70% { text-shadow: 0 0 8px rgba(221, 209, 187, 0.5); }
    100% {
      opacity: 1;
      text-shadow: 0 0 12px rgba(221, 209, 187, 0.6),
                   0 0 20px rgba(221, 209, 187, 0.3);
    }
  }

  @keyframes floatRotate {
    0% {
      transform: translateY(0) rotate(-3deg) scale(0.98);
    }
    100% {
      transform: translateY(-12px) rotate(3deg) scale(1.02);
    }
  }

  @keyframes pulseShadow {
    0% {
      box-shadow:
        0 15px 40px rgba(0, 0, 0, 0.7),
        0 0 20px rgba(221, 209, 187, 0.2);
    }
    100% {
      box-shadow:
        0 20px 50px rgba(0, 0, 0, 0.8),
        0 0 30px rgba(221, 209, 187, 0.35);
    }
  }

  /* Лёгкое мерцание в тексте (по желанию) */
  .memory-line span.flicker {
    display: inline-block;
    animation: flicker 1.5s infinite alternate;
  }

  @keyframes flicker {
    0%, 50%, 100% { opacity: 1; }
    30%, 70%     { opacity: 0.7; }
  }
</style>

<div class="cinematic-frame">
  <table class="encounter-table">
    <tr>
      <td class="media-cell">
        <img src="https://i.ibb.co/G4TWCrPG/image.gif " alt="Echo of the past" class="echo-gif" />
      </td>
      <td class="text-cell">
        <div class="memory-sequence">
          <span class="memory-line">одна встреча. почти случайность.</span>
          <span class="memory-line">он смотрит — и видит себя.</span>
          <span class="memory-line">того, кем был. кого ненавидит. по кому тоскует.</span>
          <span class="memory-line">случайностей нет.</span>
          <span class="memory-line">встреча не должна была ничего значить.</span>
          <span class="memory-line">но она породила другую.</span>
          <span class="memory-line">одно мгновение — и ты снова видишь свое отражение в его глазах,</span>
          <span class="memory-line">слишком много боли, слишком много лет.</span>
          <span class="memory-line">казалось — это уже из прошлой жизни. но чувства кричат: было вчера.</span>
          <span class="memory-line">предательство. любовь. страсть. всё смешалось.</span>
          <span class="memory-line">и вот вы стоите друг напротив друга, будто время сжалось в точку.</span>
          <span class="memory-line">взгляд — и всё понятно без слов.</span>
          <span class="memory-line">это не конец.</span>
          <span class="memory-line">это новое начало.</span>
        </div>
        <div class="legacy-signature">joseph &amp; silas &amp; robert<br>spring 2025, portland</div>
      </td>
    </tr>
  </table>
</div>[/html][hideprofile]

У него был обычный утренний распорядок: чёрный кофе, сэндвич без корки, просмотр входящих писем, короткий звонок от отца, ещё короче — от адвоката, пара новостей с Bloomberg. Всё было на своих местах. Даже солнце, казалось, светило ровно под тем углом, под каким и должно светить весной в Портленде, когда ты в костюме Tom Ford и у тебя встречи расписаны до вторника.

Он листал почту на втором телефоне — том самом, который не был зарегистрирован в системе фонда и не оставлял цифровых следов. Адрес, к которому он был привязан, существовал исключительно для писем, помеченных корпоративной системой как потенциально чувствительные. Слишком неоднозначные для общего доступа, слишком рискованные, чтобы их сразу передавать в архив.

В фонде действовала многоуровневая система фильтрации. Алгоритмы отслеживали ключевые слова — "угроза", "видео", "скандал", имена влиятельных персон — и при совпадении уведомляли службу безопасности. Если содержание казалось слишком нестандартным, письмо попадало на отдельную ветку. Сначала его видел только один человек из внутренней безопасности. Потом — Сайлас.

Так было и в этот раз. Сообщение пришло ночью: без вложений, без ссылки, только текст. Сухой. Настойчиво небрежный.

Он бы мог не заметить — и обычно не заметил бы. Но в этот раз утром, как раз в тот момент, когда он дочитывал оповещение о подозрительных переводах на офшорные счета, поступило зашифрованное внутреннее уведомление. Короткое. От того самого специалиста, которому платили не за инициативность, а за сдержанность и точность.

"Письмо нестандартное. Не угроза в прямом виде, но касается, вероятно, лично вас. Я не блокировал."

Он открыл письмо.

Тема: remember 2015?
От: iamnotdeadyet@somewhere.com

Он прочёл. Один раз. Потом второй.

"Ты был там. У меня есть видео."

Портленд дышал весной — влажной, тёплой, с запахом пыли и мокрой листвы. Всё в этом городе казалось смазанным: звуки, лица, даже воспоминания. Здесь никто ничего не знает. Никто не обязан помнить. Всё — будто всегда "в порядке".

Но теперь — кто-то помнил.

И Сайлас… вспомнил.

Не по дате. По запаху. По ощущению.

Квартира на шестнадцатом. Кто-то с кожей как у фарфора и зрачками размером с осень. Громкая музыка, и кто-то уронил бокал в раковину. И кто-то смеялся. И кто-то умирал.

Он действительно вышел из ванной. И действительно не вернулся.

Он не знал имени того парня, который лежал на полу. Как не знал имён тех, кого "принимал" в тот период — короткий, жестокий, полный изощрённого презрения. Он больше не употреблял, но покупал. Платил, смотрел, ждал. Он находил тех, кто был на грани — и помогал перейти.

Это не было местью в прямом смысле. Скорее — очищением. Жестоким ритуалом. Удалением опухоли из собственной памяти. Каждый наркоман был напоминанием о том, кем он сам когда-то стал. И, пожалуй, ещё — о том, кем его когда-то сделал человек, который обещал выбраться вместе, но так и остался на дне… чуть было не утащив за собой.

Он знал, что это неэтично. Не законно. Не простительно.

Но он не просил прощения.

Тот парень из письма мог быть кем угодно. Один из потерянных. Один из тех, кого не помнишь — и не должен. Тот, кто случайно увидел. Или соврал, чтобы вырваться из своей грязи, зацепиться за чужое имя.

Но даже так — это было вторжением.

В его порядок. В его контроль. В ту новую кожу, которую он наращивал годами — сдирая старую, слой за слоем, чтобы, наконец, избавиться.

Он начал действовать. Не стал игнорировать — это было бы слишком самонадеянно. А самонадеянность, как он знал, — тонкая трещина в контроле. Через неё сочится слабость.

Если это был блеф — он должен был проверить. Если нет — устранить.

Он набрал номер. Телефон был безымянный, рабочий, предназначенный для подобных случаев. Один короткий сигнал — и трубку сняли. Никаких приветствий. На том конце понимали: если Сайлас звонит, значит, разговор будет коротким.

— Найди отправителя. По IP, адресу, устройству — всё, что сможешь. Хочу знать, кто стоит за этим письмом.

Ответа не последовало и не требовалось. Он сбросил вызов. Переслал письмо.

Проверил — на автомате — всё ли с собой: телефон, ключи, бумажник. Вдохнул, будто запоминая воздух, и вышел из квартиры. Не спеша. Не оглядываясь. Дверь захлопнулась за ним беззвучно.

Он вышел на улицу. Город продолжал жить своей привычной жизнью — гудели машины, звучали голоса прохожих. На первый взгляд всё было спокойно. Слишком спокойно.

Но он знал: под гладкой поверхностью уже началась рябь.

И если кто-то решил начать игру — он должен быть готов к тому, что в неё сыграют лучше него.

---

День прошёл под знаком встреч и переговоров, каждая из которых была запланирована заранее и требовала полной концентрации. Сайлас не позволял себе отвлекаться, хотя письмо не сходило с мыслей. Он удерживал лицо ровным, даже когда обсуждал тонкие финансовые схемы и распределение активов фонда, даже когда подбирал слова с юристами. Это была игра — и он в ней мастер.

Встреча только закончилась, когда зазвонил телефон — без имени на экране. Он не спешил отвечать, позволил звонку прозвенеть три раза, прежде чем взял трубку. Голос на том конце был сух и по делу.

— Есть результаты по отправителю.
— Слушаю.
— Адрес, IP, устройство — всё проверено. Телефон временный, оформлен на подставное имя. Использован VPN. Следы фактически растворились в пустоте.
— Значит, тупик?
— Пока что да. Пробить напрямую невозможно. Есть лишь косвенные данные — время отправки и приблизительная геозона. Это, конечно, не точный адрес, но зацепка.
— Запускайте анализ сопоставления с базами. Все доступные профили в этом районе, те, кто мог иметь мотивы, связи, прошлое.
— Принял. Работа в процессе.

Сайлас коротко кивнул, хотя собеседник не видел. Он положил трубку, откинулся на спинку кресла и на секунду закрыл глаза. Ни удивления, ни разочарования. Это был просто очередной шаг в игре, которую он не планировал проиграть.

Он знал: тот, кто послал письмо, старался спрятаться за дымовой завесой технологии. Временные номера, VPN — классика. Это не обязательно говорило о профессионализме, но точно свидетельствовало о намерении остаться в тени. Поиск усложнялся, но не становился невозможным. Проблема была не в сложности — во времени.

Ждать дальше смысла не было. Чтобы сдвинуться с места, нужен был контакт. Встреча — единственный способ получить реальные ответы.

Но сначала — подготовка. Если что-то пойдёт не так, придётся действовать быстро и без лишних эмоций. Сайлас не относился к числу тех, кто уступает шантажистам. В его жизни смерти случались прежде — и он был готов к тому, что это может повториться.

Он написал. Коротко.

"Хочешь — поговорим. Но лично. Я не торгуюсь. Назови место."

Отправил с того же адреса, с которого получил. Если ответит — разговор состоится. Если нет — значит, был блеф. Тогда — другой маршрут.

Ответ пришёл через четыре часа. В теле письма — один адрес. Без комментариев. Без времени. Только геоточка.

Он открыл карту. Сначала не понял. Потом пересмотрел спутниковые снимки, местность, координаты.

Реабилитационный центр!?

Пригород — там, где уже не светят витрины и давно не обновляли фасады. Это было не место для тех, кто привык к комфортным условиям — никакого вида на реку, никаких светлых комнат в скандинавском стиле. Нет, здесь царила суровая реальность.

Убогая дыра, где время застыло в запахе пота, дешёвых таблеток и затхлого отчаяния. Заброшенный богом уголок, в который свозят тех, кому давно никто не звонит. Тех, кого давно списали и забыли, словно старая ненужная вещь.

Это был типичный рехаб для отбросов, для тех, чьи жизни уже не стоят особого внимания. Здесь не ждали чуда — максимум, на что могли рассчитывать — выжить ещё один день, и не сойти с ума окончательно.

Сколько из них выберется? Один процент — слишком оптимистичная цифра.

Сайлас не испытывал ни жалости, ни сожаления. Его чувство было проще и жёстче — отвращение. К этим людям, к их слабости, к их выборам, которые привели их сюда. Отвращение к лжи, пронизавшей этих людей, — хотя называть их людьми у него язык не поворачивался. Слишком жестоко? Возможно. Но он считал, что имеет на это право.

И вдруг в голове что-то щёлкнуло: письмо — не про деньги и не про шантаж.

"Мне не нужны деньги. Мне нужно место."

Так это была жалкая, но настойчивая просьба — написанная каким-то придурком, который пытается выжать из него деньги на свой убогий приют.

Повезёт хозяину этого притона, если письмо — от пациента, а не от него самого. Если же отправитель — владелец, значит, этому заведению остались считанные часы.
Он сжал ладонь, резко закрыв карту. Глубже копаться — разбираться в чужом дне и чужой боли — не было ни желания, ни смысла.

Попросил машину без водителя и пошёл переодеваться — выбрал что-то простое, тусклое, лишённое всякой помпы. Одежду, которая не привлекала внимания и идеально вписывалась в атмосферу этого убожества.

---

Сайлас вышел из машины, и первый вдох ударил в грудь. Слишком резко. Слишком живо. Слишком… по-настоящему.

Смесь свежескошенной травы, свежей краски и чего-то сладкого, булочного, тёплого — как будто кто-то действительно пытался создать здесь иллюзию дома. Он машинально задержал дыхание, как будто пытался не дать запахам проникнуть глубже, туда, где ещё что-то могло откликнуться.

Он огляделся. Ранчо "Надежда" — название, от которого тянуло скривиться, — выглядело как место, где не хватает почти всего, кроме упрямства. Старые, но крепкие постройки. Потемневшие от времени стены. Покосившийся забор, за которым виднелись поля. Не ухоженные, но живые. Много валяющегося хлама — следы усилий без ресурсов. Но и кое-что другое: кресло, отремонтированное скотчем и любовью, самодельная клумба, флажок, нарисованный детьми, вертелся на ветру.

Он шагал по щебёнке, твёрдо, точно, с той самой спокойной уверенностью, с какой идут в места, где уже были. Хотя он здесь не был. Но картинка этого места будто лежала на подкорке.

Ему даже закралась мысль, глупая, почти детская: здесь… неплохо. В этом месте было что-то. Он не мог сказать, что именно, но что-то в нём отозвалось, как старая травма на перемену погоды.

Память? Отголосок боли? Или просто усталость?

Ближе к главному дому — не здание, а именно дом, с этой устаревшей, но настоящей архитектурой уюта — сидели люди. «Пациенты». Кто-то курил. Кто-то просто смотрел вдаль. Молча. Лица — грубые, серые, прожжённые.

Но не пустые.

Интересно… каким было его лицо тогда? В рехабах — аналогичным, наверное. Но он помнил точно: в последний, самый длинный раз — никакой надежды у него не было. Ни внутри, ни снаружи. Пустота, на дне которой уже не отражалось ничего.

"Надежда". Забавно. Слово для тех, кто всё ещё цепляется за сказку о возврате. Будто можно отмотать, исправить, откатить. А он знал: назад — это миф. Там уже ничего нет.

Вперёд — единственный вектор. Он пошёл и не обернулся. И да, он, наверное, выжил. Наверное, выбрался. Только это "наверное" до сих пор зудело под кожей.
Он остановился у входа. Солнце скользнуло по его плечу. Тишина здесь была не гнетущая, а просто настоящая. Такой не бывает в мегаполисах или в роскошных номерах. Только в местах, где боль не отрицается, а носится как вторая кожа.

И вот он здесь. Из-за одного электронного письма. Без подписи. Без имени. Только координаты.

Он поморщился.

И что теперь? Орать на всё это убогое пастбище: "Эй, придурок, выходи"? Если бы он был один из этих на лавках — давно бы встал. Хотя... кто их знает. Тут, давно, не с первого раза встают.

Кто бы это ни был — он не спешил встречать. Или боялся. Или всё это было игрой.

Сайлас провёл взглядом по окнам. Никто не выглядывал. Не шевелился. Всё слишком тихо.

Значит — остаётся одно. Войти.

Он коротко вдохнул, поджал губы. Остаться снаружи — не его стиль. Ждать — тоже.

Он предпочитал идти вперёд. Даже если это воняет прошлым и лицемерной надеждой.

Он шагнул к двери.

— cody & logan —
and I think about summer, all the beautiful times,
i watched you laughing from the passenger side.

i'd go back in time   and change it but I can't.

—  never say never — Ждали ли они этой встречи? Быть может, каждый из них в глубине души верил, что рано или поздно она произойдет. Они представляли, как это будет? Или, быть может, оставляли все на волю судьбы, полагая, что встреча сама найдет их в нужный момент? Но теперь это уже не имеет значения. Все страхи, сомнения, мечты и ожидания остались где-то далеко позади. Их глаза встретились, и весь мир замер. В этот миг все стало кристально ясным — отступать некуда, да и незачем. Судьба свела их здесь и сейчас, чтобы они смогли понять, что значат для друг друга. Семейство Барретт Альфред Барретт (Alfred Barrett) - дед, бизнесмен, владелец фабрики - 80 лет; Эсме Барретт Картал (Esme Barrett Kartal) - мать, домохозяйка - 55 лет; Атеш Картал (Ates Kartal) - отец, юрист и бизнесмен - 56 лет; Эмир Картал (Emir Kartal) - дед по отцу, бизнесмен - 78 лет; Кейси Даунтон (Casey Downton) - сестра, журналист - 35 лет. Маргарет Барретт (Margaret Barrett) - тетя, племянница деда - 60 лет; Чарльз Барретт (Charles Barrett) - троюродный брат, исполняет обязанности управляющего фабрикой - 42 года; Миа Барретт (Mia Barrett) - троюродная племянница, студентка - 20 лет Семья Барретт — одна из старейших и уважаемых в Истпорте, и их история неразрывно связана с историей самого города и его окрестностей. Род Барретт появился в этих краях в начале 19 века, когда их предки, выходцы из Новой Англии, прибыли на берег Мус-Айленда, привлеченные возможностями, которые предлагала морская торговля. Первым представителем семьи был Джон Барретт, который, как и многие его современники, стал свидетелем бурного роста Истпорта как торгового порта. Он открыл небольшую судостроительную мастерскую, где строил лодки для рыболовов и торговцев. Его мастерская быстро завоевала репутацию за качество и надежность, и вскоре Джон стал одним из самых уважаемых мастеров в городе. Его дети, вдохновленные отцовским делом, продолжили его традиции, что позволило семье Барретт занять важное место в экономической жизни Истпорта. К концу 19 века, когда рыболовная промышленность начала процветать, потомки Джона Барретта решили расширить свои горизонты и инвестировать в консервное производство. Они открыли небольшую, но высококачественную фабрику по производству сардин, которая быстро завоевала популярность благодаря вниманию к качеству и деталям. Это принесло семье не только финансовое благополучие, но и уважение в обществе, так как им удалось сохранить традиции и обеспечить стабильность в производстве, не жертвуя качеством ради количества. В настоящее время фабрикой уже более 40 лет управляет Альфред Барретт, который стал очень уважаемым членом местного общества. Под его руководством фабрика продолжает сохранять высокие стандарты качества и традиции, заложенные его предками. Альфред активно участвует в общественной жизни города, поддерживая различные инициативы и проекты, что еще больше укрепляет репутацию семьи Барретт как одного из столпов местного сообщества. Однако у семьи возникла серьезная проблема: Альфреду некому передать бразды правления. Его единственная дочь вышла замуж за гражданина Турции и уже более 20 лет проживает за границей. Внуки Альфреда также покинули город много лет назад и не возвращались. Их отъезд был вызван трагическим событием: накануне выпускного бесследно исчезла их одноклассница, и до сих пор её местонахождение остается неизвестным. В числе её близких друзей, которые видели её перед исчезновением, были наследники Барретт, что привело к общественному мнению, рассматривающему их как основных виновников в пропаже девушки. Прошло 17 лет, и многие события, связанные с исчезновением, были забыты. Жизнь в Истпорте продолжала течь, но Альфред Барретт, стареющий и больной, все еще ощущал тяжесть прошлого. Его здоровье ухудшалось, и он понимал, что наследие семьи под угрозой без поддержки молодого поколения. Настало время блудным наследникам вернуть свое наследие и восстановить репутацию семьи Барретт в местном сообществе.

Серое утро с трудом пробивалось сквозь туман, а Логан, ворочаясь в постели, окончательно сдался бессоннице. Проклятый джетлаг, подпитанный сменой часовых поясов со Стамбулом, намертво украл сон. Бесполезно было надеяться. Он сел, потягиваясь, и взглянул на часы – шесть утра. В первый день на новом месте сон всегда был беглым, а в сочетании с разницей во времени со Стамбулом, надеяться было глупо.

Вздохнув, Логан обвел взглядом комнату. Словно время застыло в ней в тот самый день, когда он покинул её семнадцать лет назад. Каждая вещь, казалось, занимала то же место. Хотя, по правде говоря, его память уже не была так точна. Действительно ли все стояло именно так? Впрочем, он был уверен, что да. Дедушка всегда отличался щепетильностью и консервативностью. Он оставил все именно так, как и было.

Дедушка. Его строгий и справедливый дедушка. Тот, кто фактически заменил ему отца, научил управлять лодкой, стрелять из ружья, а по вечерам читал ему и сестре сказки. Он всегда казался таким сильным, непоколебимым, вечным. А вчера… Вчера Логан застыл в дверях дедовой спальни, не в силах сделать ни шага. То, что лежало на кровати, лишь отдаленно напоминало его деда — бледная тень прежнего величия. “Лучше бы я не приезжал, - пронеслось в голове. - Запомнил бы его таким, каким он был семнадцать лет назад.” Но он тут же отбросил эти крамольные мысли. Он должен быть здесь. Должен держать его руку в последние минуты жизни.

Воспоминания о вчерашней встрече с угасающим дедом обожгли глаза. Логан наклонился и с силой надавил ребрами обеих ладоней на переносицу, пытаясь унять внезапно нахлынувшую волну горечи. Не сейчас поддаваться скорби, он еще успеет. Пока же нужно как можно больше времени проводить рядом с дедом, чтобы в свои последние мгновения он чувствовал себя окруженным любовью.

Проморгавшись, он поднялся с постели, разминая затекшее тело. Чемодан так и стоял неразобранным, а вещи, в которых он приехал вчера, небрежно валялись на кресле. Обычно Логан отличался безупречной аккуратностью, но после увиденного вчера было не до того. Хотелось лишь поскорее лечь и закрыть глаза, чтобы хоть ненадолго забыться. Но сон, увы, не приходил. Хотя, он не был уверен на все сто процентов, возможно, какие-то ускользающие минуты он все же проваливался в короткую, тревожную дрему.

Решив все-таки распаковать чемодан, Логан открыл шкаф и аккуратно развесил немногочисленные вещи. Он не планировал задерживаться здесь надолго. Дела в Стамбуле требовали его присутствия, а перспектива мотаться туда-сюда не вызывала особого энтузиазма. Однако, отказаться от каких-либо своих обязанностей он не мог.

Когда с разбором вещей было покончено, Логан задумался о том, как бы ему занять себя. Беспокоить кого-либо из домашних и бесцельно бродить по дому ему не хотелось. Но и оставаться в комнате было невмоготу, словно невидимая сила гнала его прочь. Проходя мимо кровати, чтобы ее заправить, Логан краем глаза зацепился за слегка выдвинутый ящик комода. Его перфекционистское зрение просто не могло этого вынести, требовало немедленно исправить оплошность. Подойдя ближе, он собирался задвинуть ящик обратно, но рука почему-то сделала обратное движение и потянула его на себя. Взгляд невольно устремился внутрь.

Логан замер, прикованный к предмету, лежавшему в ящике. Его предмет. Он совершенно забыл о нем. Семнадцать долгих лет он не вспоминал о его существовании. Где оно было? Где он его оставил? И вдруг, как по щелчку, память вернулась, словно все эти годы она просто ждала подходящего момента. Вздрогнув от внезапного воспоминания, Логан с шумом захлопнул ящик и отпрянул назад. Внутри лежал кулон. Тот самый кулон, который был на нем в тот роковой день. В день, когда их жизни изменились навсегда.

Стало трудно дышать. Схватившись одной рукой за горло, словно пытаясь остановить подступившую тошноту, Логан ринулся к окну и распахнул створки настежь. Голодный, обжигающий воздух ворвался в комнату, словно ледяной душ, отрезвляя и возвращая к реальности. Сделав несколько глубоких, рваных вдохов, он, опершись на руки о подоконник, опустил голову, позволяя холодному ветру обдувать его лицо. Несколько долгих минут он стоял неподвижно, лишь грудь тяжело вздымалась от глубоких вздохов.

В этот момент он отчаянно пытался одолеть нахлынувшие воспоминания, те самые, которые он так долго и упорно учился контролировать, запирать глубоко внутри, в самых темных уголках сознания. “Это было не со мной, это было в другой жизни”, – твердил он себе, словно мантру. Конечно, он понимал, что возвращение в Истпорт неизбежно взбередит старые раны, заставит их кровоточить заново. Но одно дело ожидать этого и совсем другое – чувствовать на собственной шкуре, как прошлое вновь обретает силу и власть над ним.

Он закрыл окно лишь тогда, когда уже изрядно продрог от пронизывающего зимнего ветра. Бросив мимолетный, почти испуганный взгляд на комод, словно боясь встретиться с чем-то, чего не мог контролировать, стал быстро одеваться, чтобы как можно скорее выбраться на улицу, подальше от этого дома, полного призраков прошлого. Ему нужно было развеяться, сменить обстановку. Нужно было воспользоваться возможностью и как можно скорее выбраться на свободу.

На улице царил ранний зимний холод. Температура едва переваливала за отметку плюс пяти градусов, а колючий ветер, казалось, стремился пробраться под тонкое пальто, обжигая кожу. Логан шел по пустынным, еще сонным улицам, направляясь в сторону порта. В голове роились мысли, как потревоженные пчелы в улье, но он упорно отгонял их от себя, словно назойливых насекомых, пытаясь сосредоточить внимание на всем, что окружало его. Нужно было хоть как-то переключиться, отвлечься от тягостных раздумий.

И действительно, на какое-то время ему удалось отвлечься, переключить свое внимание на окружающий мир. Невольно в голове начали вырисовываться картинки из прошлого, яркие, почти осязаемые воспоминания о юности, о беззаботных днях, проведенных в этом небольшом, провинциальном городке. Вот знакомый дом, вот улица, по которой он бегал с друзьями, вот школьное крыльцо…

Он вышел на пирс. Свежий, пропитанный запахом моря соленый ветер с силой обдувал лицо, унося с собой остатки усталости, тревоги и мучительных воспоминаний, терзавших его с самого утра. Логан вдохнул полной грудью, ощущая, как холодный воздух наполняет легкие, словно возвращая его к жизни. Он с удовольствием наблюдал за суетливой жизнью порта, за снующими туда-сюда рыбацкими лодками, за криками чаек, кружащих над головой, за работой грузчиков, переносящих ящики с рыбой. В этой оживленной картине было что-то успокаивающее, возвращающее в реальность.

Минут через тридцать, как показалось Логану, он столкнулся с мистером Гилвичем, управляющим портом. Седой, но еще крепкий старик, стоял на своем обычном месте, окидывая взглядом суетливую портовую жизнь. Казалось, здесь ничего не менялось с годами. Заметив Логана, Гилвич выпрямился и прищурился, пытаясь разглядеть его лицо.

— Здравствуйте, мистер Гилвич. Помните меня?

Гилвич продолжал неподвижно всматриваться, пока в его глазах не вспыхнуло узнавание. Логан заметил это по едва заметной перемене в выражении его лица, несмотря на то, что мимику старика было сложно разглядеть за густой седой бородой и сетью глубоких морщин.

— Логан? Ну, здравствуй, сынок! Не думал, что доживу до того дня, когда снова увижу тебя здесь… — сказал старик и тут же осекся, понимая, что последняя фраза прозвучала не совсем уместно. Он быстро заговорил дальше, словно пытаясь растворить сказанные слова в холодном морском воздухе: — Давно приехал?

Логан улыбнулся. Его всегда немного забавлял этот старик, хотя с дедом они были хорошими приятелями, несмотря на то, что были совершенно разными людьми.

— Вчера. Мы с сестрой и родителями прилетели вчера. Вот, не спалось, и ноги сами привели меня сюда. Как у вас дела?

— Да потихоньку, работаем, стареем… Альфред-то совсем плох, слышал? — Гилвич покачал головой, сокрушаясь.

Они немного поговорили, обменялись новостями, вспомнили старые времена. Логан чувствовал себя немного неловко, словно примерял на себя чужую роль, но старался держаться естественно. Внезапно он заметил, что взгляд Гилвича, направленный за его спину, стал каким-то странным, сосредоточенным и напряженным.

— Что там, мистер Гилвич? — спросил Логан, оборачиваясь.

И вот тогда, словно из ниоткуда, возник он. Коди. Тот, кого Логан одновременно ждал и изо всех сил старался не думать о предстоящей встрече. Коди стоял, словно громом пораженный, в своей поношенной, пропахшей рыбой рабочей форме. Его волосы были растрепаны ветром, а в глазах читалось неподдельное изумление.

Внутри Логана все перевернулось. Спустя столько лет увидеть Коди живым, настоящим…Это было словно удар под дых. Он отчаянно пытался подавить рвущийся наружу ком, сдержать нахлынувшие чувства. Скучал. Безумно скучал. Но и боялся. Боялся, что прошлое, которое он так старательно запечатал в глубине души, вырвется на свободу, затопит его, поглотит целиком.
Уголки губ Логана самопроизвольно дрогнули в каком-то странном рефлексе, словно пытаясь изобразить что-то среднее между улыбкой и гримасой скорби. Слишком много эмоций навалилось разом, слишком рано, слишком неожиданно. Ему с трудом удавалось справляться с этим хаосом, царящим внутри. Нужно было выровнять дыхание, взять себя в руки, не дать слабину.

— Привет, Коди, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно и сдержанно, словно читал текст с листа. — Да, вот, вернулся. Ненадолго.

Голос прозвучал холодно и отстраненно, словно металл, звенящий в пустоте. Логан сам не узнал его. Казалось, будто он находится в вакууме, а снаружи говорит кто-то другой, незнакомый, в то время как настоящий Логан — живой, чувствующий — сокрыт где-то глубоко внутри этой бездушной оболочки, за непроницаемым барьером.

Мир вокруг словно растворился, оставив лишь их двоих, стоящих лицом к лицу, в нескольких шагах друг от друга. Не взгляды, а скорее щупальца, тянулись от одного к другому, проникая глубоко в душу. Что они пытались найти там, в этой бездне? Осталось ли хоть что-то, за что можно было ухватиться, что-то родное, что-то общее, что-то принадлежащее только им двоим?

Казалось, никто из них не осознавал, сколько времени прошло в этом молчаливом противостоянии. Секунды? Минуты? Вечность? Время потеряло всякий смысл.

— Эээ, Коди, ты… — неуверенно начал старик Гилвич, и сам того не подозревая, спас ситуацию. Он словно вытащил Логана из трясины прошлого, из зыбучих песков собственной тьмы, которая в это утро неумолимо затягивала его все глубже и глубже.

Логан судорожно вздохнул, и на выдохе прозвучали слова, все с той же ледяной отстраненностью, с тем же безразличием, с той же глубокой, зияющей пустотой, словно принадлежащие не ему:

— Мне пора. Много дел накопилось.

Развернувшись, он коротко пожал руку старому моряку:

— Рад был увидеться, мистер Гилвич.

Он спешил покинуть порт. Прочь от навязчивого шума волн, от въедливого запаха рыбы, от мучительных воспоминаний. Прочь от Коди.

Логан отвернулся от Коди, чувствуя, как ледяные иглы безразличия вонзаются в его собственную кожу. Слова застревали в горле, и все, на что он был способен, — это сухое, формальное прощание с мистером Гилвичем. Он спешил покинуть пирс, словно сбегая от призрака, который, однако, неотступно следовал за ним в его собственной памяти.

Однако уйти быстро не получилось. Вынужденно задерживаясь, чтобы попрощаться со стариком, он не мог не услышать обрывки разговора Коди, который говорил достаточно громко. Логан жаждал ускользнуть, раствориться в сером утреннем тумане, но что-то более сильное, чем его воля, удержало его на месте. Любопытство — непрошеный гость, которому он не должен был позволить войти. Дверь уже выбита, и гость внутри.

Он сделал вид, что поправляет воротник пальто, а сам краем уха ловил обрывки чужого разговора. Грубоватый, но дружелюбный голос, обращенный к Коди, выдавал их близкие отношения. Впрочем, задавался вопросом Логан, кто вообще мог не поладить с Коди? В памяти он остался тем самым солнечным мальчишкой, чье обаяние обезоруживало, а заразительный смех проникал даже в самые черствые сердца. Однажды проник и в его. Он притягивал людей, словно магнит, и, казалось, годы ничуть не умалили этой его способности. Но сейчас все это уже не имело значения. И тем не менее…

В их разговоре всплыло имя — Тофи. Это имя ничего не говорило Логану. Кто этот Тофи? Этот вопрос не должен был его касаться, но он не мог отделаться от навязчивой мысли. Кто этот Тофи, занявший место рядом с Коди? Место, которое когда-то… Логан вздрогнул от этой внезапно всплывшей мысли. Глупости, болезненные тени давно минувших дней. Сейчас, как никогда, ему требовалось собрать волю в кулак и укротить смятение чувств, грозящее затопить его с головой. Нужно прийти в себя и снова стать собой — тем, кем он стал за эти годы, а не тем мальчишкой, которого он похоронил в Истпорте.

Именно в этот момент он ощутил себя невольным зрителем в театре абсурда, где разыгрывалась чужая драма, к которой он не имел никакого отношения. Дискомфорт нарастал с каждой секундой, подталкивая к бегству. Он уже готов был поддаться этому импульсу, сделать шаг в сторону спасительной тишины, как вдруг раздался взрыв хохота. Ответ Коди, нарочито громкий, пропитанный вызывающей вульгарностью, словно невидимая нить, вновь притянул его обратно. И тогда, словно удар молнии, пронзила мысль: Коди… встречается с мужчиной? В голове, казалось, что-то коротнуло. Невозможно. Или… возможно? Ведь это Коди, человек, не признающий границ и условностей. Краем глаза Логан уловил безучастный взгляд мистера Гилвича. Значит, в Истпорте все давно в курсе.

Голова сегодня явно отказывалась работать в полную силу, но даже в этом сумбуре промелькнула мысль о какой-то скрытой закономерности. Внезапно все встало на свои места, словно недостающие фрагменты головоломки, которые он безуспешно пытался собрать много лет. Ты всегда это знал.

Доктор. Он не смог сдержать едва заметной улыбки, тут же погасив её. Логан невольно представил себе солидного, интеллигентного человека, идущего рука об руку с этой озорной, импульсивной противоположностью. Сюрреализм. Неважно. Прошлое остается в прошлом.

Разговор закончился. Логан уже собирался уйти, когда почувствовал на себе взгляд. По спине пробежал холодок, словно напоминание о чем-то, что он предпочитал игнорировать. Последние слова бывшего друга были вежливыми, непримечательными — ровно такими, каким и должно быть

Но затем раздался звук, заставивший Логана невольно вздрогнуть:

— Пустая головешка.

Удар ладонью по лбу. Этот дурацкий трюк! Забытый жест из детства, когда они смеялись до упаду, пока у обоих не начинали болеть животы. Их личное, тайное — то, что было понятно только им двоим. И вот теперь, спустя столько лет, Коди снова это сделал.

Мимолетное тепло волной окатило Логана, незваным гостем прорвавшись сквозь броню отстраненности. Коди в очередной раз, всего за пару минут, вывел его из равновесия — одним взглядом, одним глупым, но таким знакомым жестом. Ностальгия, давно похороненная под грузом рациональности, вспыхнула с нестерпимой силой. Он увидел себя подростком, беззаботно смеющимся рядом с Коди, вспомнил их юношеские мечты, казавшиеся тогда такими незыблемыми, их клятвы вечной дружбы, вырезанные ножом на коре старого дуба. На мгновение стерлись годы, и ему почудилось, что они снова дети, наивно верящие в нерушимость своих уз.

Коди бросил на него мимолетный взгляд, в котором Логан, против воли, уловил что-то похожее на грусть. Наваждение? Игра воображения? Или Коди тоже почувствовал этот призрак прошлого, эту незримую нить, соединяющую их сквозь годы молчания и расстояния, как тонкий шрам на сердце, который внезапно напомнил о себе?

Коди зашагал прочь, а Логан продолжал смотреть ему в спину, прожигая взглядом, полным внезапно нахлынувших воспоминаний. Калейдоскоп образов из прошлого крутился в голове, отказываясь остановиться, словно заевшая пластинка. Он не хотел анализировать ничего — ни сейчас, ни когда-либо еще. С силой зажмурившись, словно пытаясь унять головную боль, Логан добился лишь того, что в закрытых глазах вспыхнули искры. Глубокий вдох немного облегчил тянущую боль в груди. За долгие годы он научился усмирять свои порывы, но здесь, в этом месте, где когда-то был по-настоящему счастлив, это казалось почти невозможным.

Логан видел, как Коди небрежно запрыгивает в старый пикап, словно в седло верного коня, и прикуривает сигарету. Ему даже издалека почудилось, что на лице Коди промелькнула тень — тревога или, скорее, усталость. И тогда Логан внезапно осознал: они оба — пленники прошлого, каждый запертый в своей клетке. Коди, казалось, навечно приговорен к роли вечного весельчака, скрывая под маской шута болезненные шрамы. А он, Логан, обречен тщетно пытаться забыть то, что навсегда впечаталось в его память, как клеймо.

В груди снова заныло — тоска, смешанная с любопытством, и легкая, щемящая грусть. Эти чувства, похоже, станут его постоянными спутниками на ближайшее время. А Коди… Он всегда умел удивлять, и даже после долгих лет разлуки ему это удалось. Снова.

---

С какой-то непонятной, полуироничной улыбкой, смысл которой ускользал даже от него самого, Логан развернулся и, наконец, решительно зашагал прочь от порта, словно бегством спасаясь от нахлынувших воспоминаний. От дальнейших раздумий его спас телефонный звонок. Отец хотел посетить фабрику, и их должен был сопровождать троюродный племянник деда, исполнявший обязанности руководителя. Логан чувствовал себя жутко уставшим — от джетлага, от внезапно пробудившегося прошлого, от обилия людей за последние сутки. Но отказываться он не собирался. Сон сейчас был бы скорее мучением, чем отдыхом — непрошеные мысли и картины прошлого терзали бы его. Поэтому он согласился поехать, и вскоре его забрали по дороге.

Логан, словно вновь переплывая бурный залив воспоминаний, согласился сопровождать отца на фабрику — место, где когда-то процветал бизнес его предков. В цехах, пропитанных запахом моря и консервированной сардины, их уже ждал троюродный брат Чарльз, принявший на себя бразды управления в связи с болезнью деда. Он был примерно на десять лет старше Логана, а сквозь вежливую улыбку в его взгляде проглядывала усталость — словно он нес на себе тот же груз, те же неразрешенные вопросы, что терзали и самого Логана. Или, может быть, ему просто казалось, что он видит эти неразрешенные вопросы в глазах каждого?

Проходя по гулким цехам, мимо бездушных автоматических линий по обработке и упаковке сардин, Логан ощущал себя чужим, заброшенным на этот чужой праздник жизни. Разговоры отца и Чака о прибылях и убытках, о поставках и новых технологиях звучали для него как нестройный хор, как отдаленное эхо, не имеющее к нему отношения. После затянувшейся экскурсии, оставившей после себя лишь ощущение усталости и гнетущей атмосферы упущенных возможностей, они вернулись в просторный, но уже кажущийся чужим особняк, где царила тишина, контрастирующая с гулом станков, и где Логан, вопреки ожиданиям, не нашел желанного покоя.

---

При подъезде к дому зрение обмануло Логана, или же это был злой рок? Он узнал этот автомобиль, он не мог ошибиться — тот самый старый пикап, на котором Коди покинул порт. И снова, словно удар под дых, в груди возникло это колющее чувство. Что Коди забыл здесь? Неужели приехал, чтобы вновь его увидеть? Это казалось бредом: Коди не выказал ни малейшего желания продолжить общение. Впрочем, как и он сам.

С тяжелым сердцем Логан вошел в особняк, словно вступая на минное поле, готовый к любому сюрпризу, который мог поджидать его за каждым поворотом. Этот день не переставал его удивлять. Однако дом встретил его обманчивой тишиной. Значит, самого Коди здесь быть не должно. Тогда почему машина, на которой его увезли, припаркована у входа, как будто нарочно дразня его? Долго гадать не пришлось: мать позвала его в спальню главы семейства, чтобы представить лечащего доктора его деда.

“Доктора…” — пронеслось в голове у Логана. В этот момент, словно пазл, кусочки мозаики стали складываться в единую картину, объясняя происходящее.

Переступив порог спальни, словно перешагнув границу между сном и явью, Логан столкнулся с молодым, статным мужчиной. Непроизвольно, прежде чем успеть себя остановить, Логан отметил про себя: “Ну, довольно симпатичный”. Зачем эта оценка, эта мимолетная вспышка интереса? Вопрос, ответа на который он предпочел бы не искать. Он протянул руку и, слегка задержав взгляд, крепко пожал руку врачу, обменявшись парой дежурных фраз о состоянии деда и весьма общих прогнозах, невольно отмечая про себя его уверенность и профессионализм.

Когда отец вмешался в разговор, Логан отошел в сторону, стараясь не привлекать к себе внимания. Он подошел к кровати деда, который, погруженный в медикаментозный сон, казался таким хрупким и уязвимым. Он снова внимательно всмотрелся в осунувшееся лицо, словно пытаясь отыскать утраченные черты прошлого, которые не смог разглядеть вчера из-за внезапно обрушившегося горя. Но все было тщетно — перед ним лишь грустное отражение старости и болезни. В настоящий момент Логан отчаянно пытался отогнать мысли о смерти, которая неумолимо приближалась. Он хотел лишь одного — чтобы дед почувствовал его тепло, его близость. Поэтому, словно пытаясь наладить прерванную связь, он осторожно положил свою ладонь поверх его старой, морщинистой руки, передавая ему свою любовь и благодарность.

Он даже не заметил, как разговор стих, оставив в комнате лишь троих: его тяжело больного деда, его самого и доктора Кристофера “Тофи”. Именно последний и вырвал его из очередной пучины нахлынувших воспоминаний:

— Он очень любит вас.

Логан, словно пробудившись от кошмарного сна, от неожиданно возникшего голоса резко повернул голову, и его взгляд, полный вопросов и недоумения, уперся в доктора, не совсем понимая, о ком или о чем идет речь.

— Мистер Альфред… Он часто вспоминал о своих внуках. Рассказывал о каждом, — мягко пояснил доктор, стараясь не нарушить хрупкую тишину. — И особенно о вас.

Кристофер, заметив смятение и тщательно скрываемую боль в глазах Логана, понимающе умолк. Они виделись впервые, и ему, постороннему, возможно, не стоило вторгаться в чужие переживания. Но он не мог сдержаться, видя, как тяжело дается внуку Барретта-старшего это прощание. Боль сквозила в каждом его движении, в каждом едва уловимом изменении выражения лица.

Логан долго молчал, снова обратив взгляд к деду. Затем, постепенно, на его лице появилось смирение, и уголки губ едва заметно дрогнули в слабой улыбке, словно теперь он был готов принять неизбежное с тихой грустью.

— Я знаю, — проговорил он, словно возвращаясь из глубины себя, и снова замолчал, погрузившись в свои мысли. Он, возможно, сказал бы еще что-то, но раздался громкий телефонный звонок, нарушивший тишину. Доктор, извинившись, вышел за дверь, но, поспешно покинув комнату, не прикрыл её за собой.

Логан, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, направился к двери, чтобы исправить эту оплошность, но вдруг, услышав имя Коди из уст Кристофера, замер на месте. В нём, как будто кто-то включил невидимый переключатель, мгновенно проснулось странное, необъяснимое желание подслушать чужой разговор. Он стоял, словно прикованный к этому месту, сражаясь с собственными сомнениями. Но считал ли он Коди чужим?

---

Когда Кристофер вернулся в спальню, Логан уже стоял у кровати деда, словно прощаясь. Он бережно провел рукой по его непривычно холодному лбу, запечатлевая в памяти этот, возможно, последний момент. Вслед за доктором в комнату вошла мать, и Логан, выдавив из себя что-то невнятное, спешно покинул спальню, направившись вниз по лестнице к спасительному укрытию — кухне.

За сегодняшний день в его опустевшем желудке побыли лишь утренний стакан воды и кофе на фабрике. Нужно было срочно что-то съесть, иначе, как иронично подумал он, скоро самому придется обращаться к доктору Тофи в качестве пациента. От этой странной мысли он криво усмехнулся, открыл холодильник и принялся жадно изучать его содержимое.

Буквально за десять минут, набивая желудок всем, что попадалось под руку — по большей части воздухом — Логан почувствовал, как силы постепенно возвращаются к нему. Пора было встретить старого друга. Как подобает.

Выйдя на улицу, Логан ощутил яростный порыв ветра. Казалось, шторм был неминуем. Однако всё внимание Логана было приковано не к бушующей стихии, а к Коди, который, скрестив руки на груди, стоял у машины, ожидая своего парня. Как и предполагал Логан, он явился быстро, ведь знал здесь каждый уголок, как свои пять пальцев.

Коди заметил его, и Логан, сохраняя нарочито медлительный шаг, неторопливо спустился к нему, храня молчание до тех пор, пока не поравнялся с ним. Лишь тогда он остановился, глядя прямо в глаза Коди.

— Второй раз за один день… Это уже не совпадение, — спокойно, даже как-то отстраненно проговорил Логан, имея в виду их вторую встречу за столь короткий срок — за первые сутки его возвращения в родной город.

По правде говоря, эту "случайность" Логан немного подстроил. Подслушав разговор Кристофера, он понял, что Коди скоро приедет, и не смог устоять перед искушением. Честно говоря, он до сих пор не мог до конца объяснить себе, зачем ему нужна эта вторая встреча. Первая, казалось, ясно дала понять, что ни он, ни Коди не заинтересованы в возобновлении былой близости. Но после услышанного разговора с доктором, стоя у кровати деда, Логан вдруг остро осознал, что будет непростительной ошибкой упустить шанс, который сама судьба словно протягивает ему в руки.

Как бы он хотел сейчас иметь возможность поговорить с дедом, приехать хотя бы на месяц раньше, сказать ему, как он любит его и как ему не хватало его тепла. Да, он мог это сделать, он ведь знал, что здоровье деда ухудшается, но не сделал, как всегда, откладывая на потом из-за каких-то якобы более важных дел. Но нет ничего важнее времени, проведенного с близкими людьми, пока у вас обоих есть возможность понимать и говорить друг с другом.

Сейчас, глядя в глаза Коди, Логан снова ощущал щемящую вину и твердо решил, что больше не позволит ей разъедать себя. Этот человек был ему близок, несмотря на годы разлуки. Пусть время их изменило, пусть они больше никогда и не встретятся, но эта встреча не должна закончиться очередным разочарованием.

— Как странно… — выдохнул Логан, оторвав взгляд от лица Коди и устремив его куда-то за его спину. — Всё здесь кажется таким чужим… и одновременно невероятно близким.

Он замолчал на мгновение. Наверное, глупо было начинать разговор с этого, но почему-то он был уверен, что именно Коди его поймет, как никто другой, и не осудит. Как раньше.

— Вроде бы это был я… и был ты… но, — он вновь поймал взгляд Коди, — почему-то так трудно это признать. Как будто, если я это сделаю, — он поднял глаза к небу, — небо обрушится на мою голову.

Логан слабо усмехнулся и, сохранив легкую улыбку, вернул взгляд на друга. “Бывшего лучшего друга” — мысленно поправил он себя. Ведь их отдаление друг от друга началось задолго до тех семнадцати лет, что пролегли между ними.

Довольно самокопания. Пора вернуться к настоящему, к чему-то более приземленному.

— Кристофер, — произнес Логан, растягивая гласные, — Тофи… — он сделал короткую паузу, словно припоминая это имя, всплывшее на пирсе, — … очевидно, он хороший врач. И, судя по всему, приятный человек. Поздравляю.

Улыбка на лице Логана стала шире. Слова его звучали искренне, и внутренний голос, как бы вторя внешнему, утвердительно произнес: “Так и должно быть.”